Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Таким образом, настойчивость Ульриха в том, чтобы определить себя как «человек без свойств» (UsQ, 622) означает стремление представить себя как человека, желающего построить свою жизнь на метафорах. Поэтому, говорит Музиль, «Ульрих развивал программу жизни историей идей, а не мировой историей» (UsQ, 352). Из это следует тот «эссеизм», который для Музиля-Ульриха означал проживать смысл возможности: «жить историей идей, а не мировой историей, овладевать тем, что никак не осуществимо вполне, и, в конце концов, может быть, жить так, словно ты не человек, а только персонаж книги» (UsQ, 574-75).

В более широком смысле Музиль видит в эссеизме возможность бежать от мира с его однобокостью – ведь в этом мире не даются более независимые значения, но каждый ссылается на каждого, не избегнув, однако, того, чтобы эта взаимозависимость не была связана с тем насилием, что зовётся «философской системой»: в самом деле, если эта система хочет свести вещи к представлениям о них, то эссе, в свою очередь, рассматривает разные аспекты этих вещей, всегда многочисленные и различные между собой. Как следствие, эссе не подпадает под философское представление об истине; в действительности оно рассматривает вещь с разных точек зрения, без притязаний, что затронуты абсолютно все её аспекты – поскольку это превратило бы её в понятие (см. UsQ, напр. 241). В конечном счёте, как уже для молодого Лукача, так и для Музиля, эссеизм должен занять промежуточную нишу между искусством и наукой. Речь идёт о ой «утопии эссеизма», которую Ульрих так сформулировал в её противоречии: «человек, который хочет истины, становится ученым; человек, который хочет дать волю своей субъективности, становится, вероятно, писателем; а что делать человеку, который хочет чего-то промежуточного между тем и другим?» (UsQ, 245). Таким образом, жизнь Ульриха подвешена между двумя основными сферами – сферой «насилия», или же желанием влиять на действительность, и сферой «любви», или же созерцания: это так же сферы однозначности и метафоры которые не могут объединиться.

Музиль хотел написать, в отличие от Джойса, традиционный роман, в котором давалось бы действие, рассказчик, герой, сюжет, начало и конец. Но результатом стало то, что «история этого романа сообщает нам, что та история, которая должна была быть в нём рассказана – рассказана не была». В самом деле, в нём чем дальше, тем больше исчезает история, в то время как момент размышления, эссеистический момент преобладает. Таким образом, вступая в противоречие с заявленными намерениями написать роман а 1а Бальзак, Музиль делает из размышления ведущий элемент романа, с тем следствием, что действие часто пропадет, чтобы оставить место эссеистическому размышлению. Факт в том, что Человек без свойств представляется как рассказ по существу традиционный, в котором, однако, логика этого последнего становится беспрестанным объектом иронии⁶.

Это говорит и сам Музиль:

Простая последовательность, отражение подавляющего разнообразия жизни в одномерности, как сказал бы математик, – вот что нас успокаивает; нанизывание всего случившегося в пространстве и времени на одну нить, на ту знаменитую «нить повествования», из которой, стало быть, состоит и нить жизни. Блажен тот, кто может сказать «когда», «прежде чем» и «после того как»!… Большинство людей в основе своего отношения к самим себе – повествователи. Они не любят лирику или любят ее лишь минутами, и даже если в нить жизни вплетается какая-то толика «потому что» и «чтобы», им претит задумываться об этом надолго: они любят последовательный порядок фактов, потому что он походит на необходимость, и, воображая, что у жизни их есть «течение», чувствуют себя как-то укрытыми от хаоса. (1/sQ, 630)

И тем не менее, продолжает Музиль, «Ульрих заметил теперь, что он утратил эту примитивную эпичность, за которую еще держится частная жизнь, хотя в жизни общественной все уже лишилось повествовательности и уже не следует никакой «нити», а расходится вширь бесконечными сплетениями» (там же).