Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Если история мира – это не что иное, как скрещение множества образов, которые мы создаём себе о мире, причём ни один из них не может претендовать на «истинность» сам по себе, то Поминки по Финнегану как отображение мира не могут не рассыпаться на огромное количество историй. Здесь каждая история заканчивается, чтобы быть подхваченной другой историей, а та, в свою очередь, рассеивается в множестве других, которые вновь соединяются, сходя на нет в плавящем океане языка, где всё является одновременно началом и концом. Не случайно, в то время как в Улиссе Молли Блум изображает землю как элемент плодородия, теперь же это плодородие переходит к воде. Тем не менее, даже представляя собой некое подобие океана, в котором все пути или возможные толкования стираются в тот самый момент, в который они преодолеваются, Поминки по Финнегану предполагают, что у всего есть своё начало, развитие, конец и снова начало. Это повторяющиеся циклы Вико, присутствие которых в произведении недвусмысленно подтверждается самим Джойсом. Отсюда та циклическая структура текста, – начинающегося там, где он заканчивается, и где первое слово связано с последним – которая превращает книгу в самый настоящий work in progress.

Именно потому, что в этом произведении нет ясным образом определённого героя, внутренний монолог и поток сознания принадлежат не индивидуальному сознанию, но скорее, самому языку. Следовательно, Поминки по Финнегану представляются как work in progress, то есть задача в ходе выполнения, выполнение которой, в отличие от Улисса, решается целым рядом центров, развивающихся, на лингвистическом и повествовательном уровнях, в самых разных направлениях. То есть, в ней мы не находим предписанной с самого начала, префигурированной структуры, которой бы следовало повествование, но скорее – обратную прокрутку самого повествования, конфигурирующего структуру не статичную, подчиняющуюся уточняющим дополнениям или изъятиям. И именно мощное действие непрекращающихся эпифанических моментов языка формирует такую структуру в качестве примера.

Глава четвёртая Музиль: утопия целостности

1. Эссеизм и целостность

Произведение Пруста и произведение Музиля сходятся в одном направлении, составляя, тем не менее, два его противоположных полюса¹. В самом деле, и в том, и в другом случае мы находим сознание, которое в своей полноте выражает обобщающее видение мира. Музиль пишет роман о сознании, но при этом, отказываясь считать истинной лишь внутреннюю жизнь, прилагает усилия, чтобы осуществить синтез между V и действительностью. Таким образом, в то время как ностальгия и желание целостности главенствуют в развитии Поисков, у Музиля ностальгия будет появляться только применительно к понятию странствия, когда он осознает крушение собственных надежд: создать лучший мир на каркасе прежнего. Если от Пруста до Музиля мир романа держится на потребности в обобщении для того, чтобы преобразить хаос во вселенную, чтобы воссоздать мир из осколков, – то, что для Пруста будет представлять победу, для Музиля останется возможностью, следующей за поражением. В самом деле, тогда как в начале романа утопия человека «без свойств» рождается из надежды возможного синтеза между «я» и обществом, то лишь после своего провала в «Параллельной Акции» Ульрих – главный герой – замкнётся в созерцательной жизни, отрицая тем самым идею, что целостность может быть обретена в действительности.

Тем не менее, остаётся фактом, что как у Пруста, так и у Джойса и у Музиля романная действительность «перенасыщена» значениями, ведь всё то, что происходит, имеет свой, скрытый в большей или в меньшей степени смысл. Если ранее было установлено, что Пруст и Музиль располагаются в рамках одного и того же направления пусть и представляя собой два его разных полюса, – того направления, которое, начиная с Теории романа Лукача, указывалось как «направление-Флобер» – это оправдывается фактом, что произведениям обоих свойственны те элементы, которые для Лукача составляют характерную особенность» романа: поиск смысла, целостность, размышление, имеющее целью сделать из романа скорее «роман-эссе», и, наконец, осознание того, что эту целостность и этот смысл можно дать в произведении, но не в жизни.