Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Согласно Жаку Катто², стилистический анализ произведений Достоевского, который делает Бахтин, должен быть дополнен исследованием компонентов содержания этих произведений, поскольку эти компоненты – зло, свобода, другой, Бог – отнюдь не оказываются за рамками анализа, построенного на принципе диалогичности и полифоничности. Именно это и делает Вячеслав Иванов³, который, пусть и прослеживая, как и Бахтин, основу диалогического принципа в узнавании другого, всё же рассматривал диалог как элемент, определяющий видение мира Достоевского и содержание его романов. Только в таком смысле эти романы могут рассматриваться как результат напряжения между завершённостью и незавершённостью. По сути, в них завершённость даётся именно в незавершённости, так как смысл проявляется в глубине бессмысленности, и убеждённость в существовании Бога даётся в глубине атеизма и нигилизма.

С этой точки зрения, мне кажется, следует отказаться от утверждения Бахтина – именно опираясь на значение его понятия «полифонии» – согласно которому в романах Достоевского присутствует конфликт «между внутренней незавершённостью героев и диалога и внешней (в большинстве случаев композиционно-сюжетной) законченностью каждого отдельного романа… почти все романы Достоевского имеют условно-литературный, условно-монологический конец»⁴. В действительности, эпилог этих романов должен видеться не как финал, подходящий их полифонической структуре, но как момент, к которому именно сама эта структура и отсылает, поскольку в нём отображается та идея «общины», «братства», «рая на земле», что является идеей об общей сопричастности страданиям других. Следовательно, эпилог не является моментом, в котором обретённый свет представляет собой победу над тьмой: в самом деле, этот свет, прошедший сквозь тьму – боль, страдание, грех, сомнение – доверяет памяти обязанность сохранить след о них, и таким образом «уберегает» её от спасения, которое стёрло бы её, то есть уничтожило бы ту конечность, контингентность и смертность, которые делают человека человеком.

Согласно Катто, существует прямая параллель между героями этих романов и романной формой: чем больше герой восстаёт против Бога или людей (Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов), тем больше он восстаёт против автора, – а значит, тем больше соответствует полифонической концепции Бахтина; и напротив – чем больше в нём покорности и близости к святости (Соня, Тихон Зосима), тем ближе он к классической – монологической – традиции⁵. В особенности, если «тёмные» персонажи – как Ставрогин и Иван – таковы, что всё устремляется к ним, то «светлые» – как Мышкин и Алёша – устремляются к другим, «видят» других, понимают их.

Именно в отношении такого различия можно обратиться к проблеме времени у Достоевского – разделяя, однако, проблему времени романов и проблему времени в романах. В том, что касается первой проблемы можно в целом согласиться с Бахтиным: по существу он, основываясь на собственной теории полифонии, утверждал, что Достоевский видел и мыслил свой мир главным образом в пространстве, а не во времени, потому что базовой категорией его литературного видения было не становление, но сосуществование и взаимодействие; отсюда интерес Достоевского к массовым сценам, его склонность сосредоточивать в одном месте и в один момент максимально возможное число героев и вопросов, и катастрофическая скорость действия (см. D, 41–42). Всё же, как справедливо замечает Катто, это суждение, пусть и разделяемое в основных чертах, слишком категорично. В самом деле, если верно то, что в особенности в последних больших романах Достоевского, мы наблюдаем сжатие времени и постоянно растущую скорость действия, так что завязка и развязка сюжета происходит за считанные дни, то также верно, однако, и то, что появляется летописное внимание к событиям, как в случае Идиота, и это внимание становится поистине хронометрическим в случае исповеди Ставрогина Тихону в Бесах, когда описывается конец маленькой Матрёши (см. De, 761-97).