Эстетика мышления

Но и чувство, и воля, и мысль несамодостаточны в том отношении, что они всегда располагаются в нашей жизни с неизменными спутниками — мнимостями. И чтобы отличить подлинное от мнимого быть должны быть живыми. А чтобы мы были живы всей душой, чтобы жизнь как таковая была возможна, должно случится совпадение множества вещей. Жизнь — чудо. Из удивления этому рождается мысль, философия и это есть мысль. Раз жизнь и любовь чудо. то они ведь невозможны, поскольку должно так много совпасть. Но когда все многое совпадает — то они случаются. Так же и мысль — невозможна, но она случается.

Известно, что содержание любой эстетики составляет проблематика выразительности. Обнаружив же, что сама мысль оказывается невыразимой М.К. вводит метафорические образы для понимания невозможности мысли, показывает слушателям через опыт Данте и Петрарки, что любить стихи, поэзию, искусство — значит жить стихами, жить поэзией, жить искусством. А поскольку это невозможно, то утверждает (в соответствии с Прустом) поэта, художника, философа как шпиона из “неизвестной родины”. Чувство “неизвестной родины” сродственно с чувством жизни, когда живое понимается как всегда в следующий момент. Чувство живого — есть ощущение всегда Другого, Другой реальности, Другой жизни, тоска по любви. И если у поэта, художника, музыканта есть “то”, что он вынужден изображать, то философ — существо у которого нет дара к изображению и выражению, “ему некуда деться” и он вынужден оставаться наедине с тем, чтобы продумывать что-либо до конца. Поскольку же мир хрупок и все прекрасное, благородное в нем не может быть, философу не на что опереться. Для того, чтобы оно было — нужен искусный труд по расшифровке того, что предстает.

На протяжении всего курса М.К., во многом исходя из Канта, расширяет область эстетики трансцендентального. Поскольку читатель уже убедился в этом, я помечу лишь один такой момент, касающейся существа видения формы. Обозначая невыразимость мысли, как состояние, философ говорит, что здесь “мы оказываемся в состоянии страсти доказательства миру своего существования”. И тогда мы неуместны в мире. Эту напряженную точку сознания он обнаружил у Мандельштама, который выдвинул идеал совершенного мужчины, как человека родившегося. Такого у которого не потуг мысли, а мысль. И в “Утре акмеизма” выразил это в том, что философия искусства находится в самом искусстве, а назначение человека — стать человеком. Если есть только позыв к мысли, чести, а не они сами, то человек — нечто не-родившееся. С понятием (точнее метафорой) “родившегося” он связывает мандельштамовское различие между чувством — страстью к существованию (бытию) и любви к себе, а это выражено было когда-то в формуле Парменида — сущее и бытие едино. А только родившееся может, должно и имеет право быть высказанным. Страдание по ушедшему бессмысленно — нельзя возродить сбывшееся. И тогда мы со своей истинной страстью к существованию неуместны. Страсть к кому-либо не имеет эмпирических оснований — она, как и жизнь, есть чудо, случайность. И у нас есть страх перед возможностью не состояться.

Но для того, чтобы состояться — нужно рождение. А для рождения нужны органы рождения и такими в нас бродят тоскующие произведения искусства, искусного труда, которые должны стать.

Страх-тоску М.К. связывает с ощущением в России тоски по мировой культуре — “истинное произведение искусства отличается от неистинного тем, что истинное произведение искусства имеет содержание, рождающее тысячекратно родственные себе мысли в тысячах и миллионах других голов." И это все наиболее точно выразилось в усилии мысли Мандельштама как тоска по своим действительным человеческим состояниям, в которых мы рождаемся как люди. Через такой эстетический момент реального человеческого бытия М.К. просматривает эстетику социальной реальности, расшифровывая внутреннюю задачу, которую задает эта тоска. Страхом “не-сбывшести” обладают государства и исторические образования. По М.К. русский человек, как гражданин, не состоялся за всю историю и наше гражданское состояние еще не родилось.