Эстонские повести

— Да, села! Но — как? Уселась в углу возле печки, уселась, словно палку от метлы проглотила, ни тебе словечка, ни полсловечка. Я ее знаю, она бы так и до утра просидела. Что это за отдых — глядеть на свою озлившуюся жену! Похуже любой работы!

— Увольняйся-ка ты лучше да переходи к нам, стал бы вместе с нами рыбу ловить, — предложил Таави. — Сядем в лодку да уйдем на озеро, туда следом за тобой никакая жена не заявится.

Хельдур ничего не ответил, мысленно он все еще был во вчерашнем дне. А может, он не счел предложение Таави достойным ответа. В глубине своего честного и верного сердца он знал, что никуда не перейдет, знал, что прирос к своему трактору, точно так же, как Таави и Антс — к своей лодке, к своим мережам, к своему озеру. А разговор разговором, просто-напросто ты зол и должен свою злость выговорить; и ты проклинаешь на чем свет стоит свой трактор за то, что он не заводится, проклинаешь на чем свет стоит свою жену за то, что не разрешает тебе посидеть с приятелями, начальство за то, что не дает тебе выходного, и, наконец, самого себя, за то, что ты такой рохля… Да что там говорить, проклинаешь даже своих предков вплоть до Адама, — ведь он тоже был таким же рохлей, позволил Еве обвести себя вокруг пальца… А утром следующего дня снова залезешь в кабину трактора, заведешь мотор, поедешь на работу. А еще на следующий день то ли из-за угрызений совести, то ли подлизываясь, пойдешь вместе с женой на ферму, где она работает, поможешь выгребать навоз, поможешь поднимать бидоны, поможешь закладывать в кормушки солому и сено.

Все это Хельдуру было очень хорошо известно заранее, да как ему было и не знать, ведь такое случалось не единожды. Разве что сегодня было сегодня, а не завтра, и сегодня у него на сердце накипело и надо было выговориться.

Оттого-то он с таким удивлением и посмотрел на Ханнеса, когда тот сказал:

— Никак не возьму в толк, на что, собственно, ты сердишься. Ну хорошо, пришла за тобой, увела тебя от стакана с водкой домой. И правильно поступила или, как пишут в газетах, вовремя подоспела.

Хельдуру следовало предвидеть, что Ханнес вступится за Эне, как делал это и прежде, и все же это заступничество было до того неожиданным, что Хельдур в первый момент не нашелся что сказать, кроме:

— Да-а, тебе хорошо говорить, у тебя жены нет. А если бы ты знал, что еще она мне дома наговорила! Я, дескать, жеребец. А что еще она насчет жеребца выложила!..

Ханнес вообще-то был не очень скор на догадку, но тут он вдруг смекнул, что — если прибегнуть к судейскому языку — защита ненароком проболталась.

— Постой, постой, у вас там, похоже, и девки были или нет? — спросил Ханнес.

— Ну, были, — признался Хельдур. — А что с того, мы же не в кровати с ними лежали.

Разумеется, Антс, как можно было предвидеть, поспешил Хельдуру на выручку.

— Все как одна девки свои в доску, да и Сирье, нешто она чужая?

— Какая Сирье? — переспросил Ханнес. — Пикканусе, что ли?

Хельдур молчал, за него ответил Антс:

— Да, Сирье Пикканусе… Тоже пришла подряжать нас, чтоб мы ей огород вспахали. Хельдур просто так, заради шутки, подхватил ее да и усадил себе на колено, откуда ему было знать, что Сирье так там присидится, уж и слезать не захочет…

— Стало быть, когда пришла Эне, Сирье все еще сидела у Хельдура на коленях, так? — продолжал расследование Ханнес.

Хельдур уже взял нить разговора в свои руки:

— Ну, на коленях, и что с того?! Мне от этого не было ни холодно, ни жарко… Я этому сидению Сирье Пикканусе на моих коленях даже не придал никакого значения. А она: жеребец да жеребец!

Ханнес от души расхохотался.

— Ты не придал, а Эне придала. Женщины в таких вопросах очень чувствительны. И чего ты из-за этого расшумелся! Ну и ответил бы ей: дескать, ты мерина себе в мужья хочешь, что ли? Эне расхохоталась бы, тут и ссоре конец. Даже если бы она и не засмеялась, так все равно замолчала бы, уж это точно.

— Как же, заставишь ее замолчать, — возразил Хельдур. — А ты мог свою жену утихомирить, когда ей поговорить да поругаться приспичивало?

Это был жестокий ответный удар.