Et ce sera mon paradis (СИ)

Эсмеральда видела, как разгладились морщины, изрезавшие вечной строгостью его лоб, как губы, уже не хватающие лихорадочно воздух и не стонущие от боли, изображали некое подобие улыбки. Улыбки мученика. Цыганка, много раз останавливающая себя во время подобных порывов, на этот раз не удержалась от лёгкого, несколько нежного прикосновения. Её губы запечатлели на щеке архидьякона поцелуй. Осторожный, почти невесомый поцелуй ангела, вдохнувший в Клода жизнь. Смущенная собственным действием, девушка покрылась румянцем и готова была броситься вон из комнаты. Но остановилась, замерла, заметив, как дрогнули веки. Фролло очнулся. Его глаза открылись, и снова беспокойно озирались по сторонам, тщетно пытаясь сфокусироваться на чем-то одном.

Цыганка ждала. Она сидела на краешке табурета, почти склонившись над архидьяконом и не смея даже вздохнуть. Ей было страшно и радостно одновременно. Неужели у неё получилось спасти его? Неужели теперь он отплатит ей за эту добродетель безудержными порывами страсти и принудит к чему-то непристойному?

Последняя мысль, словно удар молнии, пронзила плясунью, и та дёрнулась, поднялась на ноги.

Клод взглянул на девушку, и лицо его приняло странное выражение. Что же это? Она всё это время была рядом с ним. Почему же тогда отошла от него, стоило ему прийти в себя? Он внушал ей отвращение? Ужас? Неужели эти два чувства были в ней настолько сильны, что она инстинктивно старалась отдалиться?

Разум Фролло всё ещё был затуманен, а голова раскалывалась от боли. Он не понимал совершенно ничего: ему казалось, будто это Эсмеральда боролась за его жизнь, её пальчики, дрожащие от пережитого ужаса, касались оголенной кровоточащей плоти, чтобы затянуть её нитью, будто это её голос звал его, её молитвы слышал он сквозь свой страшный сон, но что же он видел теперь? Плясунья словно мотылёк вспорхнула с табурета, оказавшись на некотором расстоянии от него, Клода, чтобы он не мог прикоснуться к ней. Она вернула его к жизни, чтобы снова убить своей жестокостью и холодностью. Чтобы он жил ради страданий.

— Зачем же ты спасла меня, если я всё ещё ненавистен и страшен тебе? — горячо произнёс архидьякон, взирая на неё и стремясь поймать взгляд. Но цыганка отводила взор и объяснения своему поступку не находила. Хотела бы она знать, что же это за странная гамма чувств зародилась в её душе от звука его голоса? Оттого, что он снова открыл глаза, как судорожно сжались его пальцы… Но не могла, как бы ни пыталась. Может, виной тому — факт, что Фролло — единственный человек, оставшийся подле неё теперь, когда она была отрезана от остального города, от Клопена, Джали, Гренгуара, и по причине того, что она невольно привыкла к нему, он стал для неё дорог? Или же основанием послужили более светлые чувства, нежели обыкновенная благодарность и ощущение собственного одиночества? Может, любовь… То слово, которое так страшится произнести вслух цыганка?

Сальвео оставил их наедине ещё задолго до этого разговора, и у девушки, казалось бы, было предостаточно времени для того, чтобы подготовиться к любым вопросам. Но она… вместо этого плясунья глядела на Фролло, и мысли её были далеки от реальности, девушка снова погружалась в мечты, позволяла себе представить, что Клод, наконец, изменится, смягчится, станет более снисходителен к ней, осторожен в своих действиях. Она посмела надеяться на лучшее, на счастье…

Цыганка молчала, не смея встретиться с ним взглядом. Слезы начинали застилать глаза: она боролась сама с собой, с желанием убежать отсюда, чтобы больше никогда не видеть его, и с желанием остаться здесь и принять его, понять, простить, начать жизнь заново, словно не было никакого зла, тех страстных, таких неприятных объятий…

И Клод, словно прочитав её мысли, взвыл от негодования. Его пронзительный взгляд, наконец, встретился с её, испуганным.

— К чему мне жизнь, в которой нет тебя? — он попытался приподняться, но боль, пронзившая ещё не до конца затянувшиеся раны, заставила опуститься обратно. Тихий стон сорвался с его губ. — Пусть я безумец, пусть — неблагодарный грешник, который должен восхвалять Бога и благословлять небеса за то, что остался в живых, но зачем? Зачем? К чему мне эти руки, если я не могу прикоснуться к тебе, зачем глаза, если я не смогу глядеть на тебя, зачем уши, если они не услышат больше твоего голоса и пения? Зачем мне это тело, которое внушает тебе лишь страх и ужас, за которым не видно души? Измученной, истерзанной души, не знавшей ни ласки, ни радости, испытывающей на себе только огонь страсти и ревности, сжигающий её всю? — Эсмеральда подошла к постели, вновь поймав себя на мысли, что ей жаль его, жаль. Что, будь она не так напугана, она бы сейчас же пожалела его, сжав пальчиками его руку и заглянув в глаза, возможно, ласково провела ладонью по волосам, погладив по голове, словно ребёнка. Но она только стёрла покатившиеся по щеке слезы.