Эта гиблая жизнь

– Давайте все-таки Диме денег дадим, – вновь загорается старой идеей Степанов, совершенно не стесняясь присутствия Вали.

– Не смеши людей, – советует общественность. – Хоть двести, хоть триста дай, не поможет. Будет тут снами стоять. И без него тесно.

– Знаете, как это называется? Абулия, – щегольнул «гитарист» словечком.

– Что еще за абулия?

– Означает «безволие», – объясняет Степанов, – патологическое нарушение психической регуляции действий. Это когда ни к чему руки не лежат. Заточены, вроде, правильно, а не лежат... Вот вы, бабушка, зря Достоевского не любите. Его нужно было полюбить еще до приезда в Россию. Знали бы принципы «нечаевщины».

– Принципы чего?

– «Чем хуже, тем лучше». Типично...

– Ну, вы и тип, молодой человек, – бабушка с улыбкой вгляделась в лицо Степанова: – Зачем вы так? Здесь все есть, я же вижу. И магазины, и эти... палатки, в них все продается. А вот в Австрии из домов людей выселяют, с вещами – во двор. Потому что неавстрийцы.

За всяким заявлением бабушки – всеобщее молчание. И в нем не столько сочувствие, сколько недоверие, и, прежде всего, неприятие русского романтического патриотизма закордонной старушки.

«Федорино горе», – подумала Валя.

– Пенсия у вас была?

– Пятьсот долларов, за мужа получала. Он в американской фирме работал. Умер. Пенсию сюда переведу.

Вновь пауза. Никто не верит, что Федора Илларионовна будет получать в России пенсию за австрияка, умершего по дороге на работу в американскую фирму.

И тут все обращают внимание на лейтенанта Комову.

Как они, все эти люди, ее воспринимают, думает Валя? Наверное, видят строгую, неприступную, в новенькой – с иголочки – зеленой форме. Олицетворение пограничной вежливости и офицерского благородства? Все может быть...

Она молча плавным жестом кладет на столик перед Федорой Илларионовной серебряную, весьма замысловатой формы, – сережку.

Если сказать, что ее, Валино намеренно элегантное, как взмах крыла, движение, и сам факт – поражают всех, – это ничего не сказать. Грандиозность момента отразилась в каждой морщинке лица бабушки, а помещение между закрытыми наглухо окнами заполняются шумом, и, кажется, сразу становится жарче и тесней. Ясно: произошло что-то необъяснимое. Каждый прочувствовал необычайность момента и мгновенно проникся им. И разом заговорили. Австриячка, никогда ранее не бывавшая на земле предков, поднимается, достает из потертой сумочки новенький российский паспорт и со слезами на глазах раскрывает его, показывая общественности:

– Видите, я – русская, гражданка России. Смотрите, показываю. Мне лично посол говорил: «У России нет с Австрией договора о двойном гражданстве. Подумайте, что вы делаете!» А я сказала: «Отказываюсь. Я – русская!» – и Федора Илларионовна целует Валю Комову, лейтенанта таможенной службы корытовского терминала.

И в этот момент как будто все забылось: работа, проблемы, выцветше-салатовый флаг терминала... И эта самая всемогущая абулия дала трещину. Растворилось безволие, которое бывает в обществе, стране, мире – после пустого-пустопорожнего, опустошающего напряжения душевных и физических сил. Валя, и кто был рядом, даже Степанов, – ненадолго, возможно на несколько мгновений, – услышали почти забытый и теперь весьма смутный отголосок удовлетворенности, силы. Сердце каждого, и каждому по-своему, подсказало без патетики: вот, остановитесь, затаите дыхание; где-то здесь мы еще живы, присутствуем, дышим.

Но для Вали самое главное – глаза Степанова, благодарные, ласковые. И Валя даже почувствовала, что краснеет.

2

Предпраздничным утром брюки сковали Валины бедра черным блестящим панцирем, и она медленно плыла по коридору, поцокивая каблучками, притягивая взгляды мужчин. Валя подумала, что иногда изъяны фигуры действуют гипнотически и только завораживают мужчин.

– Кожаные брюки, – тихо и зачарованно сказал поляк Рихард. И этим было все сказано.

Вокруг, казалось, шла обычная терминальная жизнь. Клиенты изучали развешанные по стенам распоряжения, а в это время их декларации, акты и письма с паспортами импортных сделок изучались, мешками отправлялись в Москву, где сортировались, рассеивались, путались, терялись... В отличие от других рабочих дней, накануне 8 марта таможенникам и вовсе было не до клиентов: спрятавшиеся в своих кабинетах и отделах, они поздравляли женщин, как говорят клиенты – «грин-герлз», дарили цветы и подарки.

Но целеустремленный поляк Рихард и сегодня пытается наладить контакт с кем-то из ее коллег. Поляка сильно знобит, и он кашляет, хватаясь за сердце. Но продолжает упрямо совать вытянутые губы в узенькую щель между опущенным пластиком оконца и жалюзи.

– Здравствуйте, пан! – почти стонет Рихард.

– Клиент пошел странный, – слышится мужской голос из-за окошка регистрации грузов. – Разве это клиент? Ногой дверь должен открывать, потому что в руках – по бутылке шампанского!

По таможне летит веселое, звенящее меццо-сопрано:

– Дима Трубников, пройдите на рабочее место.