Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Как истинный ученик Моргана, Muller до безобразия неаккуратен. Patterson [глава Департамента зоологии Техасского университета] рекомендует его комнату как свалочное место. Рекомендация – достойная уст моего уважаемого российского патрона [т. е. Филипченко]. Только вот что – он прав. <…> Разумеется, он не умеет вскрывать дрозофилу. В процессе разговора нам понадобилось увидеть семенники мутабильного гена mottled. На соседнем столе стоял бинокуляр с проходящим светом, и я захотел им для этой цели воспользоваться. Он был увит паутиной от края до края, и дохлые пруссаки висели на нем, как зрелые апельсины весною висят на дереве. Открытие последовало через пять минут – ген mottled дает мутации в соматических тканях[546] не только в глазу, но и в семеннике. That’s very interesting! [547] Я горд, я прямо маг и чародей, сообщаю Вам о своем триумфе – триумф очень дешевый, но все-таки триумф. Довольно ли это для характеристики Muller’а?»[548]

Судя по фотографиям, Герман Мёллер был маленького роста, но все-таки не был карликом, каким его изображал Добржанский. Вполне возможно, что на его рабочем столе царил беспорядок, но толстый слой паутины на микроскопе – не более чем остроумная шутка. Оставим на совести Добржанского и его впечатление о неискренности и хитроватости Мёллера. Из воспоминаний тех, кто знал его ближе, да и из его поступков – о них мы скоро узнаем – видно, что он был излишне открыт и простодушен.

Словом, кое-что в письме Добржанского ввернуто для красного словца. Но если ввести поправочный коэффициент на гиперболизацию, вообще свойственную эпистолам Добржанского, им набросан выразительный портрет.

Вот какого орла мирового класса заполучил Вавилов для советской науки!

3

.

В Итаке, во время конгресса генетиков, состоялся откровенный разговор между Вавиловым и Добржанским.

«Теперь уже Вавилова всюду сопровождали два молодых человека, препятствуя откровенному общению. Как-то в столовой самообслуживания Вавилов и Добржанский заметили два свободных места среди занятых столиков, переглянулись и подхватили подносы. Молодые люди заметались, но делать было нечего. Вавилов тогда велел Добржанскому не возвращаться»[549].

Это из статьи В.В.Бабкова, пересказавшего свидетельство самого Добржанского. Тем не менее у меня к нему скептическое отношение. Представить себе, что за океан с Вавиловым были посланы гэпэушные соглядатаи, довольно трудно.

Но в то, что остаться наедине им удалось не сразу, я охотно верю. В дни конгресса Вавилов был нарасхват, постоянно окружен людьми.

Велеть Добржанскому не возвращаться в Россию он, конечно, не мог – хотя бы потому, что Феодосий Григорьевич был не из тех, кому можно было велеть. Но верю в то, что когда он сообщил

Вавилову о своем решении, тот его одобрил.

Со времени их встречи в Пасадене прошло два года. Многое переменилось в России и в самом Вавилове. Если раньше он полагал, что, несмотря на все глупости, неразбериху, постоянные реорганизации, разнузданное спецеедство, талантливый ученый и вообще полезный человек всегда будет востребован, то теперь он в этом не был уверен. Об этом говорит его письмо к другому русскому американцу, М.О.Шаповалову. В 1930 году Николай Иванович горячо поддержал желание Шаповалова вернуться в Россию, готовил ему место работы и т. п., но в октябре 1931-го, в конфиденциальном письме из Берлина (из России он таких писем писать уже не мог), сообщив, что «многие специалисты пострадали зря», он настоятельно советовал воздержаться от возвращения на родину. Правда, и в том письме, с присущим ему оптимизмом, добавлял: «Многое стало лучше»[550].

Шаповалов приедет в Россию в 1935 году. Лучше к тому времени не станет – станет хуже. Но приедет он в качестве гостя, пробудет очень недолго и вернется в Штаты.

4.