«Эта песня в душе моей сызмальства…»

На праздники к нам собирались гости –
дядья и тетки – бабы, мужики…
Сентябрь сыпал
                              листья
                                            щедрой горстью
и паутинок расставлял силки.

Кто пел,

                 кто плакал,
                                       кто в углу балакал,
кто вспоминал веселье старины…
Отец срывал со стенки балалайку, –
и три струны, –
                            как тридцать три струны!
И дядя Коля начинал от печки
вприсядку развеселый дробный пляс, –
и сыпались как семечки словечки
и озорные искорки из глаз.
И гнулись коромыслом половицы,
пыхтел коротконогий самовар,
плясали чашки в блюдцах –
                                                  и по лицам
перебегал веселия пожар.
А дядя Ваня как идейный рыцарь –
партийный и серьезный – за столом

сидел напротив всех передовицей

с торчащим из карманчика стилом.
Он говорил карающе-сурово
о бдительности, о врагах извне,
о пятилетке и о сжатых сроках,
о фракционной пагубной возне…

Я слушал,

                  обожженный мыслью странной
и резкой,
                 как внезапный поворот:
вокруг меня –
                          рабочие, крестьяне,
вокруг меня не гости,
                                      а народ!
Я видел их морщины и мозоли
всех прожитых и предстоящих лет,
во взглядах –
                         неотступен и назойлив –
все той же доли отражался свет.
Такой нагрузкою нечеловечьей
эпоха их старалась придавить,
что только в пляске
                                    расправляли плечи,
чтоб завтра снова
                                 груз на них взвалить.

1982

«Я прыгаю с кочки на кочку…»

Я прыгаю с кочки на кочку
в глухом и продрогшем лесу.
Березы в пуховых платочках –
слезинки звенят на весу.

Мне странно, чудн'o, непонятно:

недавно совсем этот лес
разгульно, светло и набатно
наполнен был музыкой весь.

На сече, полянах и в чащах,

где нынче в сугробах увяз,
встречал хлебосольною чашей
своих не скудеющих яств.

Вчера еще был он могучий,

веселый и радостный был,
распарывал кронами тучи
и жарко туманом клубил.

Ни смерча, ни тьмы не боялся,

грозы не пугал его зык,
качался, плясал, и смеялся,
и молнию брал за язык.

И каждой полянкой лучился,

и каждой речушкой светлел!..
Чего же с ним нынче случилось,
как с воином, сникшим в седле?

Что сделать, мой лес, мой кормилец,

души моей храм и алтарь,
чтоб кроны твои распрямились
и радуги встали врата?

Чтоб листьями вспыхнули ветви,

смахнув холодов маету,
и сдули весенние ветры
с лица твоего немоту?

1979

«На стволах еще зимняя ожеледь…»

На стволах еще зимняя ожеледь.
Набухают капелью сучки.
Но деревья проснулись и ожили –
прорезаются почек зрачки.

Гусли-кроны запели под пальцами

ветра южного в вышине.
И колючки, под снегом напарившись,
ель отряхивает, как шинель.

Я пальто надоевшее сбрасываю

на поваленный ствол сгоряча.
Что такое ты, жизнь? – тихо спрашиваю.
И ответ слышу в смехе ручья.

1981

«Как рано птицы просыпаются…»