Этикет темной комнаты

Я удивлен и внимательно смотрю на него.

– Правда?

– Правда. – Голос у него печальный. Он смотрит на часы и встает. – Тебе нужно еще поспать. – Он проходит по комнате в своих тяжелых сапогах и выключает свет.

– Папа! – Мне трудно дышать от охватившей меня паники.

Слышу его приближающиеся шаги, а затем щелчок. Лампа на тумбочке загорается янтарным светом, и способность дышать возвращается ко мне.

Папа с понимающей улыбкой гладит меня по голове.

– Ты всегда боялся темноты.

Я целыми днями лежу в комнате и дрожу под одеялами и фланелевыми простынями, Калеб не отходит от меня, и это хорошо. Я не хочу оставаться один, потому что чувствую себя просто ужасно. Мы играем в карты, и он дает мне мороженое, успокаивающее мое больное горло, но в конце концов я спрашиваю, а можно ли мне пойти в гостиную.

– Мне скучно.

Калеб улыбается.

– Тебе, должно быть, стало намного лучше.

Все тело у меня болит, и я чувствую себя… как это говорится? Своей собственной тенью. Вот как я себя чувствую. Тенью, эхом, незначительными остатками чего-то большего.

Но я киваю:

– Да, сэр.

– Ну тогда вперед. – Улыбка Калеба становится шире. – Прихвати с собой одеяло.

Туго обернувшись одеялом, иду по коридору и, войдя в гостиную, сажусь на диван напротив телевизора. Это тот же самый старый ящик, но у него новый экран. Мою кожу покалывает от нервного возбуждения, Калеб же молчит.

– Как насчет фильма? – Он вставляет кассету в видеомагнитофон и идет на кухню.

Слышу, как он вынимает из шкафчиков кастрюли и сковородки, а тем временем звучит музыкальная заставка к «Звездным войнам». Начинается «Новая надежда». До меня доносятся запахи томатного супа и масла, шипящего на сковородке, и я, закрыв глаза, снова ощущаю блаженство.

Я сижу в теплой комнате, на теплом диване, и ничто на свете не может быть лучше этого.

После ужина Калеб с загадочной улыбкой достает шахматную доску.

– Прежде ты был слишком мал, но, готов поспорить, сейчас у тебя это получится. – И он объясняет мне правила игры.

Я все время забываю, какая фигура как ходит, и не понимаю, почему это так – то ли я еще слаб, то ли шахматы – не мое, но Калеб терпелив, и, похоже, ему доставляет удовольствие учить меня чему-то.

Я вспоминаю своего отца. В основном меня учила мама, как делать все на свете. Ездить на велосипеде, завязывать шнурки, писать цифры и буквы. Джеку было скучно заниматься такими вещами – не то что Калебу, который светлеет лицом всякий раз, как видит меня, и проявляет интерес к каждому моему слову. Но, может, все изменится, когда я окажусь дома. Может, я буду больше стараться. Может, будет больше стараться он.

Или, может, он рад тому, что я пропал.

Эта мысль подобна пуле, застрявшей в теле. Она, ржавая и горячая, осталась у меня в груди. Без меня папе не приходится притворяться, что он – бездетный холостяк.

– Сын? – Рука Калеба замирает над какой-то фигурой, его брови озабоченно сходятся на переносице. – Ты в порядке?

Я не могу скрыть от него своих чувств, и в кои-то веки мне это совершенно безразлично.

* * *

Калебу сегодня нужно на работу, поэтому я беру стереоскоп и одеяло и перебираюсь на диван. Он вручает мне чашку горячего куриного супа и включает видеомагнитофон.

– До вечера, – говорит он.

– О’кей. До вечера.

Медленно приканчиваю суп и ложусь.

Все хорошо.

Я хорошо себя чувствую.

Я слушаю фильм, и наконец он кончается.

Становится тихо.

Я, сонный, лежу, не двигаясь. Мне уютно.

День идет своим чередом.

– Ты сегодня опять ленился? – поддразнивает меня Калеб, когда, прийдя вечером с работы, застает меня на диване облаченным в пижаму.

Я пожимаю плечами. Мне уже давно не хочется рисовать.

Он кладет руку мне на лоб.

– Надеюсь, ты уже не болен.

– Нет… – Не думаю, что я болен. – Я просто расслабляюсь.

– Хмм… иди и возьми что-нибудь почитать, пока я готовлю ужин.

– О’кей.

Медленный, сонный, я направляюсь к полкам, обвожу взглядом ряды романов и справочников и останавливаюсь, увидев книгу в твердой обложке, которую не замечал прежде.

«Языки мира».

Листаю ее тонкие, как у Библии, страницы. Это англо-многоязычный разговорник. Я дрожу от волнения. Я смогу выучить португальский и греческий, совершенствоваться в латыни и потрясти мистера Райваса, когда…

И я вздрагиваю, словно от толчка, как это бывает, когда ты понимаешь, что заснул в некоем месте, где не должен был засыпать.

Как долго я не помышлял о спасении?

Не могу сказать.

Мой взгляд падает на телевизор, из которого смотрит на меня мое же искаженное отражение.

Сорок четыре

Скоро я прихожу к тому же выводу, что сделал несколько месяцев назад: у меня нет выхода. Здесь две двери. «Сейфовая» дверь. Нет ни единого шанса выбраться через нее. Она слишком крепкая, чтобы ее можно было пробить, и замок на ней слишком сложный, чтобы его взломать, так что единственная моя надежда – раздвижная дверь. Может, за ней есть что-то такое, что поможет мне. Оружие, телефон, выход.