Этикет темной комнаты

Заснеженная вершина горы. Я, маленький и замерзший. На мне столько слоев одежды, что руки не сгибаются и торчат в стороны. Я кричу «привет», спустя мгновение слышу в ответ более громкое и утробное «ПРИВЕТ». Я, должно быть, совсем кроха, потому что помню, как поворачиваюсь к матери и тыкаю указательным пальцем в небо. Кто это?

И она объясняет: «Всего-навсего эхо».

Потому что рядом никого нет.

Я слышал свой собственный, ответивший мне голос.

Вижу в темноте всякие разные вещи. Вещи, которых здесь нет.

Акулообразный лимузин, заезжающий далеко в лес.

Амфитеатр.

Молодые люди без лиц, одетые в черные костюмы. У них длинные красные галстуки. Они пугающе одновременно развязывают их и держат в руках.

Мальчики – оружие.

И еще я вижу фигуру со стеклянной кожей, хрупкий мальчик выходит из леса.

Воспоминания, теперь очень ясные, сменяют друг друга. Я в комнате, должно быть, в кабинете, и напротив меня в высоком кожаном кресле сидит мужчина. За его спиной от пола до потолка – сотни аквариумов, подсвеченных красным, и мне становится страшно.

– Ч-что в этих аквариумах? – спрашиваю я мужчину.

Он улыбается, обнажая острые редкие зубы, но ничего не отвечает.

– Кто вы?

Его улыбка становится шире.

– А ты не знаешь?

Делаю резкий вдох. Да, знаю.

Это Джек.

Человек, укравший меня из парка, когда мне было десять лет.

В аду не жарко – там холодно.

В аду нет ярких красок – там бесконечная темнота.

Что сказала та девочка миллион лет назад? В залитой солнечным светом комнате, в окружении света и взирающих на нас глаз мы говорили о возлюбленном Сыне Господнем. Некогда это был Люцифер. Теперь это Иисус. Но мы тоже Божьи дети. В определенном смысле. Не такие, как Иисус. Мы не являемся Его любимцами и потому не способны делать то, что делает Он. Но Бог любит нас. Он готов на все ради нас. Если только мы не разочаровываем Его. Тогда Он отсылает нас вниз, где у нас нет права на еще один шанс, где нет выхода.

У меня болит горло. Должно быть, я слишком много кричал.

Кашляю, кашель влажный и отрывистый. Весь мир – холодный пол.

И тут что-то меняется.

Треугольник света. Скрип, шаги, звучащие все ближе и ближе. Крик рвет мне горло, слышу голос, произносящий:

– Дэниэл, Дэниэл. Мой бедный Дэниэл.

И я лечу в темноте и взмываю к свету.

– Папа? – Отрываю лицо от его теплой фланелевой рубашки. От него исходит яркий свет, он милостиво улыбается мне. – А я думал, мы никогда не выйдем отсюда.

– Мы?

– Дети… их отсылают вниз… но они никогда не возвращаются наверх.

Он выглядит встревоженным, но любящим. Кажется, он не понимает, о чем я говорю, хотя старается понять.

Мои глаза горят, когда он несет меня в мою многоцветную комнату с моим лоскутным одеялом. Оно теплое, оно дарит блаженство, ничто никогда не доставляло мне такой радости. Он кладет меня на кровать, но я не могу разжать руку, вцепившуюся в его рубашку, я боюсь отпустить ее.

– Ты… ты простил меня?

– Ну конечно, Дэниэл. Я всегда прощаю тебя. Ты мой сын.

Сорок три

Весь мир горит. Я проплываю над своим телом. А потом возвращаюсь в него.

Мои глаза широко распахнуты.

– Ну давай, сын, мы должны сбить жар.

Таблетки ложатся мне на язык, по горлу стекает вода.

Кашляю, выплевывая почти всю воду.

Прохладная салфетка проходится по шее и груди.

– Папа? – Я, моргая, вглядываюсь в его силуэт.

– Да, сын?

– Я… я вспомнил про эксперименты.

Салфетка вытирает мне лицо.

– Я был в его кабинете. Плохой человек, у него все эти аквариумы. Но там не рыбки. Там младенцы.

– Тсс, тсс, – успокаивает он меня. – Все наладится, когда начнут падать метеориты. Чудовища, забравшие тебя у меня, сделают все, чтобы разъединить нас во время этого дождя, но я не позволю им этого.

Выплываю на поверхность чернильно-черного водоема.

– А что произойдет?

– Во время метеоритного дождя время обратится вспять, сам увидишь. И доберется до того самого дня, когда ты пропал. Все станет как прежде.

Если это правда, то все, чем я сейчас являюсь, исчезнет.

Снова погружаюсь на дно черного водоема.

Мне кажется, я проснулся от длинного и ужасного сна. В голове прояснилось, и я больше не бесплотен, но из носа у меня течет, горло саднит, и грудь болит от сильного кашля.

Не думаю, чтобы я когда-нибудь прежде так болел. Я вообще практически не болел. Я всегда пил витамины и минералы. Меня регулярно осматривали врачи. У нас были свои нутрициолог и повар. Мама говорила, что болеть – безответственно. Если ты заботишься о своем теле, то с тобой не происходит ничего подобного.

Но, похоже, я плохо заботился о своем теле. Или же это плохо делал он.

Калеб кладет руку мне на лоб.

– Ты выглядишь получше.

Я и чувствую себя лучше, по крайней мере, голова соображает. Теперь я понимаю, что в подвале у меня были галлюцинации. Джек, конечно же, мой отец.

– Дэниэл, ты все понял?

– Сэр. – Я кашляю в кулак. Кашель отдается болью в спине.

– Ты усвоил урок, который я тебе преподал?

Не помню, чтобы он давал мне какие-то уроки, но киваю.

– Точно?

– Да, сэр. – Подвал – ничего не может быть хуже подвала. – Я больше не буду плохо себя вести.

– Хорошо, – говорит он. – Я тоже чувствовал себя ужасно из-за этого.