Этикет темной комнаты

– Мы идем по устланному красным ковром проходу. Бархатные шторы раздвигаются, и нам в спину сияет свет кинопроектора, так что на экране появляются наши гигантские силуэты. Мы выходим из кинотеатра на свежий солнечный воздух и идем по тротуару.

– Это моя школа, – говорит Пенни.

– А какая она?

– А ты сам не видишь?

– Смутно…

– Она из красного кирпича. Перед ней статуя приносящего удачу животного. Как ты думаешь, какого?

– Не знаю.

– Угадай, Сайе.

Я думаю.

– Это лев?

– Да, – улыбается Пенни. – Это лев.

– Какой у тебя любимый праздник? – спрашивает Пенни.

– Рождество. Папа разрешает мне сидеть допоздна и слушать фильмы.

– А когда ты был Сайе?

Когда я был Сайе?

– У нас проходили вечеринки со множеством гостей. Наш дом – прекрасен. Приезжали родственники и иногда – друзья. Только я не помню их имен.

– Люк Соломон. Он твой лучший друг.

– Верно. Так оно и есть. – Но внешний мир видится мне как в тумане. Она помнит его куда лучше, чем я. – А у тебя какой любимый праздник, Пенни?

– Тоже Рождество. В прошлом году я сфотографировала Николая. Он был ягненочком в рождественском представлении. Я так люблю эту фотографию. Она есть у меня в телефоне. Я бы хотела, чтобы ты увидел ее.

– Я вижу.

Фотография так и стоит у меня перед глазами.

Пенни любит дождь. Она любит плащи, и резиновые сапоги, и стук капель по окнам и крышам. Она любит выходить под дождь и промокать под ним, любит возвращаться в дом и переодеваться в теплую сухую одежду.

– Мы пойдем с тобой на улицу, Пенни?

– Да, на несколько минут. Давай наденем плащи.

Открываю шкаф в прихожей и вынимаю дождевик. Он желтый, как голос Пенни.

Спрашиваю:

– Ты готова?

– Готова. – Она открывает входную дверь, и мы выходим на улицу.

Мне в глаза бьет желтый солнечный свет.

– О, – выдыхаю я. Я чувствую все это. И это происходит в действительности.

– Так хорошо пахнет.

– Да, – соглашаюсь я. – Пахнет весной. Гиацинтами.

Дождь барабанит по нашему зонту. Пенни вертит его у нас над головами, потом отводит в сторону, и мы промокаем. Смеясь, врываемся в дом и переодеваемся в сухое, и обнимаемся под мягким одеялом.

Мы не в подвале, а наверху.

Мы можем пойти, куда пожелаем, но долгое время предпочитаем хорошо знакомые нам места. Балкон «Риалто». Дом Пенни, крыльцо этого дома и сад за ним. Я пробую испеченный ее мамой кокосовый пирог и домашний хлеб. Помогаю рвать цветы и ставить их в высокую вазу в гостиной. Пенни показывает мне стену ее комнаты, увешанную семейными фотографиями. Она так любит свою семью.

– А я не думаю, что когда-нибудь кого-нибудь любил, – признаюсь я.

– Любил. И любишь. Просто у тебя в голове все перемешалось. И ты в смятении.

– Вовсе нет.

– Тогда ты просто неправильно все помнишь. Твои родители, твои друзья. Я уверена, ты любил их.

– Да… любил. Но это не то же самое. Это скорее то, что у меня было, чем то, что я делал. И я всегда был таким… пустым.

– Может, тебе так кажется из-за чувств, одолевающих тебя сейчас. Я узнала об этом на уроках психологии. Скажем, когда тебе грустно, ты легко вспоминаешь все те случаи, когда тебе тоже было грустно.

– Но это значит, что я чувствую отсутствие любви в отсутствие любви.

– Что ты хочешь сказать?

– Я должен был бы чувствовать мое прежде без любви, потому что мне не хватает ее сейчас, но это не так. Во мне сейчас больше любви, чем когда-либо. – Я беру ее за руку. И только сейчас замечаю, какая эта рука маленькая, гораздо меньше моей. – Я люблю тебя, Пенни, и я знаю, что говорю. Я действительно люблю тебя.

Она делает долгий выдох и позволяет положить голову ей на бедро, запускает пальцы в мои волосы. И я почти что засыпаю.

Треугольник света сияет на противоположной стороне подвального помещения.

– П-папа? – Мой голос дрожит.

Но он не отвечает и уводит с собой не меня, а Пенни.

Шестьдесят

Я остаюсь один в темноте и ничего не чувствую, кроме страха.

Почему он это сделал?

Он может причинить ей боль.

Он уже поступал так с ней. Морил голодом. Подмешивал что-то в еду.

Он чуть не убил ее.

Внезапно вспыхнувшая ярость воспринимается мной как дар, знакомый и придающий сил.

Я весь горю, когда бросаюсь на стены, бьюсь головой о камень. Жар исходит из моей души – я уничтожу все, до чего дотронусь.

Это все длится до тех пор, пока под дверью не появляется полоска света и ко мне не возвращается страх, до основания разрушающий гнев.

Я слышу шаги.

Нет, шаги двух человек, спускающихся по лестнице.

Дверь распахивается. Закрывается.

– Пенни?

– Я здесь.

Лихорадочно ползу к ней, и мы заключаем друг друга в объятия.

– Я так боялся, что ты не вернешься. – И хотя я держу ее в своих руках, мне страшно, что она может раствориться в воздухе. – Что произошло? Он как-то обидел тебя?

– Со мной все хорошо, все хорошо. – И она шепчет: – Сайе… Я тоже тебя люблю.

Я чувствую горячие слезы на моем лице, или на ее лице, или на моем, или на наших лицах.

Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю.

Позже я спрашиваю Пенни:

– Чего он хотел от тебя?

Она какое-то время молчит, а потом:

– Он запутался. Не знает точно, кто ты. Хочет, чтобы ты был Дэниэлом.

– Но я не он.