Этикет темной комнаты

Тру кулаками глаза и пересаживаюсь с кровати на кресло, держа в руке капельницу, и медсестра вывозит меня в холодный светлый коридор, где неулыбчивые врачи пишут что-то в блокнотах. Ученые – эксперименты. Ребра в груди сжимаются: а что, если все они лгут мне, обманывают меня? Что, если они нарочно вводят меня в заблуждение?

Мы продвигаемся дальше по коридору, а потом я оказываюсь перед комнатой с открытой дверью.

Она там.

Глаза закрыты, черные волосы веером лежат на подушке. Ей тоже делают капельницу.

– Пенни.

Такое впечатление, что мой мозг не знает, можно ли верить увиденному, тому, что она и в самом деле жива. По палате заметно, что Пенни навещали. Мягкие игрушки. Сделанные вручную открытки. Странные розовые цветы, которые, кажется, состоят из множества каких-то других цветов: крошечные лепестки крепятся на толстых зеленых стеблях.

Глубоко вдыхаю их запах.

– Пахнут они просто удивительно, верно? – приглушенным голосом говорит медсестра. – Их принесла ее мать, но я не знаю, как они называются.

Гиацинты. Это, должно быть, они.

И правда – они пахнут счастьем.

Ощущение счастья охватывает меня всего, и я чуть не плачу.

– Какая милая женщина – ее мать, – продолжает медсестра. – И тот маленький мальчик, он так любит свою сестру. Я уверена, они придут сюда, как только у него кончатся занятия в школе.

Николай и мать Пенни. Не могу дождаться, когда познакомлюсь с ними в реальной жизни.

Из какой-то другой палаты раздается звонок.

– Я скоро вернусь. – Сказав это, медсестра бежит туда, и дверь за ней закрывается.

Какое-то время я просто смотрю на Пенни издалека, но затем подъезжаю к ее кровати.

Я смотрю на нее, и сердце у меня замирает.

Она такая худенькая.

На лице резко выступают кости, кожа восковая и лишенная красок.

Но она жива.

Она жива, и мы действительно здесь. Не только в моем воображении, но и в реальности.

Я снова шепчу ее имя, будто это единственное слово, которое я способен произнести. Ее ресницы дрожат. Я так счастлив, что почти не в силах вынести этого.

Ее глаза распахиваются – яркие подсолнухи вокруг черных зрачков.

Улыбаюсь так широко, что больно щекам.

– Привет, Пенни.

Она моргает, словно ей мешает видеть туманная дымка, а потом садится, больничная пижама не может скрыть, до чего же она истощена.

Глаза у нее ясные – и они становятся совершенно огромными, словно прямо за мной стоит некое чудовище.

Я быстро оборачиваюсь, но ничего не вижу.

Снова поворачиваюсь к Пенни – а она выбирается из кровати, словно хочет убежать от того, что увидела, но здесь никого нет. В комнате только Пенни и я.

– Пенни… все хорошо. Это лишь я.

Но она по-прежнему очень напугана. Нет, еще сильнее, чем прежде.

Ее грудь начинает вздыматься. Ноги у нее подгибаются, и она падает, как это сделал я несколько минут тому назад, и воздух пронзает громкое биканье – она отсоединилась от какого-то аппарата.

Я в панике подъезжаю к ее кровати с другой стороны. Ее ноги, такие беспомощные и худые, подтянуты к горлу. Капельница на месте, но тонкая трубочка сильно натянулась.

– Пенни, осторожно. – Я подъезжаю еще ближе.

Глаза огромные и испуганные, ладони отталкиваются от белого пола, помогая ползти прочь, а игла капельницы того и гляди выскочит из ее руки.

– Пенни, стой. – Уронив свою капельницу, добираюсь до нее.

Она бросается на меня. Трубочки наших капельниц перекрещиваются.

– Что ты делаешь? – слышу я за своей спиной голос медсестры. Она, похоже, в шоке.

– Она сделает себе больно, – пытаюсь сказать я, но медсестра перебивает меня:

– Поехали отсюда.

Я слушаюсь ее, а Пенни подается назад так сильно и быстро, что ударяется головой о стену. По комнате разносится звук удара.

Пенни замирает, ее лицо искажено из-за боли, а также из-за смятения.

Она медленно подносит к голове руку, а потом смотрит на свои пальцы в крови.

– О нет. Пенни…

Она кричит. В комнату вбегают другие медсестры, и она кричит громче, но голос у нее дрожит, словно отказывается подчиняться ей.

– Пенни, все хорошо, – умоляю я. – Не надо, пожалуйста.

Неожиданно я отъезжаю назад. Это медсестра тащит мое кресло прочь из комнаты. Меня охватывает совершенно ужасное чувство, и оно такое подавляющее, словно мне вкололи его. А что Пенни говорила о боли?

То, что причиняет тебе боль, меняет тебя.

И ты можешь стать как лучше, так и хуже, чем был.

Шестьдесят четыре

Медсестра вынимает иголку из моей руки. Я получил письменные рекомендации и визитки с телефонами нутрициолога и психиатра. Мне назначили противотревожные и обезболивающее таблетки.

– Я знаю, что это трудно, Сайе, – произносит золотоволосая женщина, моя мать. – Но тебе нужно больше говорить.

У меня уже это немного получается. Не помню когда, но я спросил врача, все ли хорошо у Пенни. Он не ответил, и тогда я поинтересовался, а нельзя ли мне увидеть ее, но он ответил: «Нет, но теперь она спокойнее». Это был мой последний разговор с кем-то.

А как-то раз, не знаю когда, я услышал, что моя мать говорит, что хочет забрать меня отсюда, потому что мне здесь плохо.