Этюд в багровых тонах

Когда он очутился в моем кебе, сердце у меня в груди так подпрыгнуло от радости, что я испугался, как бы моя аневризма не лопнула прямо тут же, на месте, и не оставила меня с носом. Я поехал медленно, прикидывая, как лучше действовать. Можно было вывезти его за окраину города и где-нибудь на глухой улочке побеседовать с ним по душам в последний раз. Я склонялся к этому варианту, но Дреббер облегчил мне задачу. Его опять обуяла жажда, и он велел остановиться у распивочной. Приказав мне дожидаться его, он вошел внутрь. Он проторчал там до закрытия и так нализался, что мне стало ясно: уж теперь-то он никуда от меня не денется.

Не думайте, что я собирался хладнокровно убить его, и дело с концом. Разумеется, это было бы только справедливо, но я не мог заставить себя так поступить. Я давно решил, что дам ему шанс уцелеть, если, конечно, он захочет им воспользоваться. Скитаясь по Америке, я сменил много занятий и одно время работал уборщиком и сторожем при научной лаборатории в Пенсильванском колледже в Йорке. Как-то раз тамошний профессор читал лекцию про яды и показал студентам алкалоид – так он его назвал, – извлеченный из настоя, которым южноамериканские индейцы отравляют стрелы, и такой сильный, что одна его крупинка означала мгновенную смерть. Я приметил пузырек с этим веществом и, когда все разошлись, взял себе немножко. Между прочим, я еще и неплохой фармацевт, так что мне удалось приготовить из этого алкалоида маленькие растворимые пилюльки. Каждую из них я спрятал в коробочку с другой такой же, но без яда. Мне пришло на ум вот что: когда наступит мой час, я предложу своим господам по такой коробочке. Пусть каждый из них выберет одну пилюлю, а я съем оставшуюся. Это будет не менее эффективно, чем стрелять через платок, зато все пройдет без лишнего шума. С того дня я всегда держал при себе эти коробочки с пилюлями, и сейчас пора было пустить их в ход.

Время близилось к часу пополуночи, и непогода разыгралась не на шутку: дул сильный ветер и вдобавок лило как из ведра. Но хотя вокруг бушевало ненастье, на душе у меня было светло – так светло, что я едва сдерживал ликующий крик. Если бы кто-нибудь из вас, джентльмены, лелеял заветную мечту на протяжении долгих двадцати лет и вдруг понял, что она вот-вот сбудется, вы бы поняли мои чувства. Я раскурил сигару, чтобы унять расходившиеся нервы, но руки у меня дрожали, а в висках стучало от возбуждения. Я ехал и видел, как из темноты смотрят на меня и улыбаются старый Джон Ферриер и моя милая Люси, – видел так же ясно, как вижу сейчас каждого из вас. Всю дорогу они были впереди, один слева от моей лошади, другая справа, и исчезли, только когда я затормозил у того дома на Брикстон-роуд.

Я окинул улицу взглядом и прислушался – никого и ничего, только дождь шумит. Дреббер в экипаже весь обмяк и спал хмельным сном. Я потряс его за руку.

«Вылезайте, приехали», – сказал я.

«Ладно, приятель», – отозвался он.

Наверное, он решил, что мы приехали в названную им гостиницу, поскольку ничего больше не спросил и двинулся за мной следом в палисадник. Мне пришлось идти рядом и поддерживать его, потому что он с трудом сохранял равновесие. Когда мы добрались до двери, я открыл ее и провел его в прихожую. Даю вам честное слово, что все это время отец с дочерью шли впереди нас.

«Темно, как у черта за пазухой», – пожаловался он, топая ногами и спотыкаясь.

«Сейчас зажжем свет, – ответил я, чиркнул спичкой и поднес ее к восковой свече, которую захватил с собой. – А теперь, Инок Дреббер, – продолжал я, обернувшись к нему и поднеся огонь к своему лицу, – скажи, кто я такой?»

Несколько секунд он пялился на меня мутными, бессмысленными глазами. Потом я увидел, как в них вспыхнул ужас и исказил все его черты, – стало быть, он меня узнал. Он отшатнулся, побелев как полотно, на лбу у него выступил пот, а зубы громко застучали. При виде этой картины я прислонился к двери и громко, с наслаждением рассмеялся. Я и раньше знал, что месть сладка, но и не представлял себе, какое это будет блаженство.

«Паршивый пес! – воскликнул я. – Я гонялся за тобой повсюду, от Солт-Лейк-Сити до Санкт-Петербурга, и ты всегда ускользал от меня. Но теперь этим метаниям пришел конец, потому что один из нас не увидит завтрашнего восхода солнца». Пока я говорил, он отодвинулся от меня еще дальше – на его лице было написано, что он считает меня сумасшедшим. Пожалуй, в тот момент он не ошибался. Мне хотелось сжать виски, в которых точно бухали паровые молоты, и я наверняка свалился бы в обморок, если бы у меня не пошла носом кровь – это принесло небольшое облегчение.

«Помнишь Люси Ферриер? – продолжал я, заперев дверь и тряся ключом прямо у него перед глазами. – Пускай не сразу, а через много лет, но наказание все же настигло тебя». Я видел, как при этих словах у труса задрожали губы. Он наверняка стал бы молить меня о пощаде, если бы не понимал, что это бесполезно.

«Вы пойдете на преступление?» – еле выговорил он.