Этюд в багровых тонах

«При чем тут это? – возразил я. – Разве убить бешеную собаку значит совершить преступление? А ты пожалел мою бедную голубку, когда оторвал ее от убитого отца и утащил в свой бесстыдный, Богом проклятый гарем?»

«Ее отца убил не я», – пробормотал он.

«Но ее невинное сердце разбил ты! – воскликнул я и выхватил из кармана коробочку. – Пусть нас рассудят высшие силы. Выбирай и глотай. В одной пилюле смерть, в другой – жизнь. Я возьму ту, что останется. Проверим, есть ли на свете справедливость или всем правит случай».

Он съежился, визжа и умоляя меня о пощаде, но я приставил к его глотке нож, и ему пришлось покориться. Он проглотил одну пилюлю, я вторую, и мы молча стояли друг против друга целую минуту или больше, не ведая, кому из нас суждено жить, а кому умереть. Никогда не забуду выражения, которое появилось у него на лице, когда он почувствовал первые, едва заметные спазмы и понял, что отравился! Увидев это, я снова расхохотался и поднес к его носу обручальное кольцо Люси. Это длилось всего пару мгновений, потому что яд действует быстро. Гримаса боли исказила его черты; он взмахнул перед собой руками, пошатнулся и с хриплым воплем тяжело рухнул на пол. Я перевернул его ногой и положил ладонь ему на сердце. Оно не билось – он был мертв!

Из носа у меня текла кровь, но раньше я не обращал на это внимания. Теперь же мне почему-то вздумалось написать ею что-нибудь на стене. Может быть, я захотел потехи ради пустить полицию по ложному следу, потому что на душе у меня было легко и радостно. Я вспомнил, как в Нью-Йорке нашли однажды убитого немца и над ним слово «Rache»; в газетах тогда твердили, что это наверняка работа каких-то тайных обществ. Я решил, что лондонцы вряд ли сообразительнее нью-йоркцев, окунул палец в свою собственную кровь и вывел ею на стене, на самом видном месте, эти несколько букв. Потом возвратился к кебу и убедился в том, что улица по-прежнему пуста и дождь по-прежнему хлещет вовсю. Отъехав совсем недалеко, я сунул руку в карман, где обычно лежало кольцо Люси, и обнаружил, что его там нет. Меня как громом ударило: ведь это была единственная оставшаяся от нее памятка. Подумав, что мог уронить его, когда нагибался над телом Дреббера, я развернулся и, бросив кеб в соседнем переулке, пошел к дому: я был готов рискнуть чем угодно, лишь бы не расстаться с кольцом навсегда. Приблизившись к двери, я угодил прямо в лапы выходящему оттуда полицейскому, но сумел развеять его подозрения, прикинувшись в стельку пьяным.

Вот как встретил свой конец Инок Дреббер. После этого мне оставалось только сделать то же самое со Стенджерсоном: надо было расквитаться с ним за убийство Джона Ферриера. Я знал, что он снял комнату в гостинице «Халлидей», и прождал около нее целый день, однако он так и не показался оттуда: видно, почуял неладное, когда Дреббер не явился к нему, как обещал. Что и говорить, он был хитрый, этот Стенджерсон, – хитрый и осторожный. Но если он думал, что сможет избежать встречи со мной, отсидевшись у себя в номере, это была большая ошибка. Я выяснил, какое окно его, и на следующее утро, едва рассвело, забрался туда по деревянной лестнице, которая лежала на земле. Я разбудил его и сказал, что пришла пора расплатиться за жизнь, отнятую им много лет тому назад. Я рассказал, как умер Дреббер, и предложил ему на выбор такую же коробочку с пилюлями. Но вместо того, чтобы ухватиться за свой единственный шанс на спасение, он вскочил с постели и бросился меня душить. Защищаясь, я всадил нож ему в сердце. В общем-то, это ничего не изменило: провидение все равно не позволило бы руке убийцы взять пилюлю, в которой не было яда.

Ну вот, я уже почти кончил – и слава богу, потому что силы мои на исходе. Я решил поработать кебменом еще несколько дней, чтобы скопить денег на обратный билет в Америку. Я был на стоянке, когда туда пришел оборванный мальчишка и спросил, есть ли среди нас кучер по имени Джефферсон Хоуп: его, мол, просят подать кеб на Бейкер-стрит, к дому 221-б. Ничего не подозревая, я отправился по вызову, и вдруг этот молодой человек нацепил на меня наручники и защелкнул их, да так ловко, что любо-дорого было смотреть. Вот и вся моя история, джентльмены. Можете считать меня злодеем, но, на мой взгляд, я такой же служитель правосудия, как и вы сами.

Рассказ арестованного так захватил нас, а сам он держался с таким достоинством, что никто из нашей компании, слушая его, не проронил ни слова. Даже профессиональные детективы, пресыщенные отчетами о самых разнообразных преступлениях, казалось, были заворожены его речью. Когда он умолк, в комнате минуту-другую стояла тишина, нарушаемая только скрипом карандаша, – это Лестрейд вносил последние поправки в свою стенографическую запись.

– Остался еще только один вопрос, в который мне хотелось бы внести дополнительную ясность, – промолвил наконец Шерлок Холмс. – Кто ваш сообщник – тот, что приходил за кольцом по моему объявлению?

Наш пленник весело подмигнул моему другу.