Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

«В работах об историзме и реализме „Евгения Онегина“ все еще нередко наблюдается слишком одностороннее и упрощенное толкование идеи детерминизма. Категория детерминизма применительно к системе пушкинского романа трактуется преимущественно как выражение внешней причинности, как обусловленность, связанная с непосредственным воздействием ближайших, прежде всего материально-бытовых, обстоятельств на человека. Не учитывается возможность многообразных, в том числе опосредствованных, внешне скрытых, форм причинной обусловленности в художественном творчестве, особенно в поэзии, которой органически присущи повышенная степень обобщенности, ореол недосказанности, особая устремленность к сфере высокого, прекрасного.

Подлинное искусство всегда заключает в себе элемент неожиданности, внутренней свободы. Реалистический образ – специфический аналог действительности. Он являет сложное единство детерминизма и индетерминизма, необходимости и свободы, закономерного и случайного. ‹…›

В самом акте творчества, в процессе созидания романа, осуществляемого на глазах читателя, как бы вместе с ним. все время переплетаются точный расчет, наличие предварительно продуманного плана с элементами непредвиденности, стихийности, непреднамеренности.

С одной стороны: „Я думал уж о форме плана“. С другой – постоянно подчеркивается непосредственность творчества, „небрежность“, отсутствие заданности: „Небрежный плод моих забав“; „А где, бишь, мой рассказ несвязный?“ (VI, 3, 30, 202).

Перед нами естественный, органический процесс, аналогичный жизни, природе, полный неожиданностей, случайностей, противоречий».

Продолжая размышления Тойбина, можно сказать, что закон вероятностных закономерностей Паскаля, наряду с уроками Шекспира о роли природы человека в истории, Пушкин должен был признавать над собой и в самом ходе сочинения «свободного романа», и в его сюжете. Уже его исходный замысел предполагал, что события и процессы реальности могут в большей или меньшей степени «вторгаться» в роман, меняя его фабулу и самую судьбу персонажей. Для этого характеры героев и их отношения должны были содержать в себе разные, в том числе противоречивые черты и тенденции, способные проявиться в различных вероятных обстоятельствах жизни. Когда Автор в конце первой главы лукаво замечает: «Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу», – он прекрасно знает, зачем ему нужны эти противоречия.

Своего рода «моделью» такого вероятностного принципа в сюжетосложении являются строфы XXXVII–XXXIX шестой главы, где Пушкин представил себе и показал Читателю три варианта несостоявшейся судьбы погибшего Ленского:

• поэта-пророка, несшего людям святую тайну, жизненно важную для блага мира, и ставшего «страдальческой тенью»,

• газетно (то есть суетно и недолговечно) знаменитого на государственном поприще деятеля (не столь уж важно, полководца-победителя, «Как наш Кутузов иль Нельсон», или казненного, «как Рылеев»)

• или безвестного обывателя, мелкого провинциального барина, который «счастлив и рогат, / Носил бы стеганый халат…».