Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Не меньший диапазон вероятностей открывался, судя по рассыпанным в романе намекам, и перед Онегиным. Читатель, переходя от главы к главе, теряется в определении подлинной сути противоречивого Героя, в перспективах его судьбы и его роли в судьбе других персонажей. До злосчастного бала у Лариных как будто ничто не предвещает гибели Ленского по вине Онегина. Лишь ретроспективно Читатель может распознать вероятность грядущей трагедии по причине душевного холода Героя, который хладнокровно выстрелит в друга. Разве Автор не предупреждал Читателя о его бесчувствии? При этом убийство случается после того, как Онегин «явил / Души прямое благородство» в отношении к Татьяне. Но и она с ужасом вспоминает преподанный ей «урок»:

И нынче – боже! – стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь.

Татьяна пытается разгадать Евгения по его книгам. И вот что показательно: Пушкин в рукописях седьмой главы дважды менял состав библиотеки, а с нею и тип Героя, на которого ориентируется или которому родствен Онегин.

Изучаемый в школе «дефинитивный» текст XXII строфы ссылается только на одного властителя дум эпохи – Байрона («Певца Гяура и Жуана»), и не называет те «два-три романа»,

В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданный безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

На предшествующей стадии сочинения этой строфы как раз Байрона нет, но названы «Любимых несколько творений»: «Мельмот-Скиталец» Метьюрена, «Рене» Шатобриана и «Адольф» Констана, да еще «два-три романа». В таком варианте финал строфы выносит гораздо более жесткий приговор отразившемуся в романах опасному современнику:

С мятежным сумрачным умом —
Лиющий [?] хладный яд кругом (VI, 438–439).

Но еще раньше, в первом черновике строфы, Пушкин собрал в библиотеке Онегина книги абсолютно другого рода и совершенно других авторов:

Юм, Робертсон, Руссо, Мабли,
Бар[он] д'Ольбах, Вольтер, Гельвеций,
Лок, Фонтенель, Дидрот, Ламот,
Гораций, Кикерон, Лукреций. (VI, 438)

Лотман, комментируя этот ранний вариант библиотеки, где совсем нет новомодной беллетристики, вывел общий знаменатель, парадоксальный для учившегося «чему-нибудь и как-нибудь» Евгения:

«Онегин предстает как любитель скептической и атеистической философии, погруженный в XVIII век, – характеристика неожиданная и интересная, особенно если учесть, что в другом варианте Пушкин подчеркнул связь героя с XIX столетием…»[408].

Юрий Михайлович почему-то недоговорил: тут названы не только английские и французские просветители, чьи идеи готовили революции XVIII века, но также античные поэты и ученые, участники социальных переворотов в Древнем Риме. Все эти имена предполагают весьма определенные интересы Онегина – как выясняется, не столь уж необразованного в прошлом, не столь индифферентного к политике в настоящем и весьма подверженного радикальным тенденциям, направленным в будущее. Герой подбирал книги, интересовавшие «молодых якобинцев», которые делали из них выводы без «предрассудков морали» и вне «старомодной чувствительности», готовясь к решительным переменам в «порядке вещей».

Пушкину пришлось поменять библиотеку Онегина с историко-философской, собранной до декабря 1825 года, на романтическую, так как реализовывалась не та судьба Героя, которую поэт поначалу считал более вероятной.

Но оставшаяся в деревне библиотека была не последней подборкой книг, по которой уже не Татьяна, а Читатель может судить об интересах и состоянии души Онегина. В последней главе возникает список авторов, книги которых он читает, спасаясь от нежданно вспыхнувшей любви к Татьяне:

Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staël, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего.