Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Чем нынче явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малой,
Как вы да я, как целый свет?

Впрочем, Пушкин отвергает здесь не только посторонние суждения, но и некоторые вероятности характера и судьбы Онегина, которые он сам представил поначалу модными масками, в определенных обстоятельствах способными прирасти к лицу и определять поведение Героя.

В конце строфы Автор будто напоминает Читателю, как в начале первой главы он определил «молодого повесу»:

Онегин, добрый

мой приятель.

Такое представление Героя привыкли воспринимать как привычный оборот речи – не более чем «давний мой приятель».

Не означают ли эти намеки Автора, что Пушкин изначально сохранял вероятность такой перипетии, когда в сюжете понадобится природная доброта Героя, которую подавляла овладевавшая им «идейная» бесчувственность?

По беловику седьмой главы (она была завершена в ноябре 1828 года), у Татьяны еще оставалась возможность разгадывать суть Евгения не только по подбору книг с отметинами на полях, но и по его альбому. Пушкин изъял «Альбом Онегина» из романа накануне первой публикации двух последних глав – в 1830-м.

Намеренно фрагментарный, этот странный дневник Героя по сей день остается загадочным: там показаны лишь детали событий и картин, но их смыслы и связи всё еще ждут расшифровки. Самыми развернутыми в «Альбоме» оказались записи о любви юного Героя к R. С. (Авроре Невы). Они открывают Татьяне и напоминают Читателю (по первой главе знающему), что Евгений «истинный был гений… в науке страсти нежной». Сама же R. С. не только «как Ангел хороша», но и умна, проницательна, независима от толков и мнений света. Вопреки предупреждениям, что она будет ненавидеть Онегина «за резкий разговор, / За легкомысленное мненье / О всем; за колкое презренье / Ко всем…», R. С. делает собственный, возможно, неожиданный для самого Героя вывод – о присущей ему доброте.

С догадкой R. C., которую Евгений не преминул записать в свой «Альбом», перекликнется в финале романа признание Татьяны, что Онегин отличается «сердцем и умом».

Поэтому трудно согласиться с мнением Юрия Михайловича, будто Пушкин оставил Герою «связь, а не конфликт… со средой» и «поверхностный эгоизм». Скорее наоборот – обнаружился новый конфликт Онегина с «Высшим светом» (так была названа в плане девятая глава романа).

Перед тем как сюжет повернется в сторону безнадежной любви Евгения, Пушкин разворачивает перед Читателем новые варианты обсуждаемой в свете сути Героя:

Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим.

Тут совсем не «маски» – на фоне строфы возникают две реальные личности и три литературных героя с известной Читателю «сутью» и судьбой:

• прослывшие сумасбродами Пётр Чаадаев и грибоедовский Чацкий (прямо названный в следующей строфе);

• «Демон» юности Пушкина Александр Раевский;

• видимо, шекспировский Гамлет («притворный чудак»);

• вероятно, метьюреновский Мельмот-Скаталец («сатанический урод»)…

Смею предположить, что Автор, иронизируя над шумными и несносными суждениями благоразумных людей, перечисляет новые вероятности судьбы Онегина, которые в той или иной степени могли бы реализоваться в «Высшем свете», после того как отпали прежние вероятности, связанные с победой мятежа.

Но для чего могло в новом историческом контексте и при другой сюжетной перспективе понадобиться странствие Онегина?

Размышляя в самом начале работы о форме плана, Пушкин, безусловно, не мог не вспоминать образ странствующего по стране или миру Героя – ведь уже в первой главе есть прямые отголоски мотивов из романа Гёте о Вильгельме Мейстере и из байроновской поэмы о Чайльд-Гарольде.

Мы знаем, что Пушкин держал на литературном и социальном фоне главы запрещенное «Путешествие из Петербурга в Москву». Но если душа Александра Радищева, взглянувшего окрест, «страданиями человечества уязвлена стала», то душа Евгения Онегина, согласно раннему замыслу, в ходе странствия должна была все более хладеть, разочаровываясь и в прошлом, и в настоящем, попутно теряя и способность к состраданию.