Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

Лотман поясняет: «Мысль о том, что человечность – мерило исторического прогресса („Герой, будь прежде человек“), осталась в черновых набросках и не отразилась в тексте, известном читателю. Однако она исключительно важна для понимания той борьбы, которая совершалась в сознании поэта в 1826 г. и определила последующее движение его мысли к формуле: „Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…“ (III, 253) – и конфликту „Медного всадника“». Призыв к человечности оказался связанным с возвратом к определенным сторонам идейного наследства XVIII в., в частности к сентиментализму. Этим объясняется неожиданный, казалось бы, возврат к чувствительности:

Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе…[405]

Полное согласие с этим толкованием строфы не мешает оспорить датировку 1826 годом «борьбы, которая совершалась в сознании поэта». Пушкин еще в начале работы над романом – за три года до декабрьского бунта – понимал опасность утраты чувствительности (сердечности, человечности). Эта тема с первых глав стала рефреном – вернее, одним из лейтмотивов «Евгения Онегина». Убежден, что она относится к самой сердцевине исходного замысла романа.

В 1826 году, после провалившегося мятежа, поэту пришлось определять для себя новую позицию. Она касалась не только его взаимоотношений с Николаем I, вернувшим его из ссылки, но и отношения ко вчерашним заговорщикам, которые стали жертвами безжалостного суда и не были помилованы, как надеялся Пушкин, при коронации. И если на судьбу пятерых казненных он предлагал смотреть «взглядом Шекспира» – то есть видеть в ней трагедию характеров, воззрений и деяний уже исторических персонажей, то судьба рядовых участников заговора, оказавшихся в казематах, на каторге и в ссылке, взывала к сочувствию и требовала от человека чувствительного соучастия в их освобождении.

Прежняя оппозиция к «душевной холодности» идеологов заговора не исключала, а, наоборот, предполагала сострадание судьбе осужденных «120 друзей, братьев, товарищей»[406]. Упорное бессердечие Николая I неминуемо становилось причиной нараставшей оппозиционности Пушкина новому режиму.

До конца жизни Пушкин будет напоминать царю в стихах и в прозе о первенстве милосердия перед правосудием, о верховенстве сострадания над законом, об опасности хладнокровной безжалостности (равно у законных властителей и у заговорщиков против них), которая губительна и для личности, и для общества, и для государства.

В новых обстоятельствах – после несбывшихся опасений террора, во время не оправдывавшихся надежд на милосердие – Пушкину пришлось радикально менять и фабулу, и образы главных героев, придумывать им другие перспективы судьбы и повороты отношений, опираясь при этом на главы, которые были уже написаны и частично опубликованы.

Можно ли предполагать, что хотя бы некоторые исходные установки замысла «свободного романа» оставались неизменными?

Вероятностное сюжетосложение

Верность изначальному замыслу вовсе не означает, будто Пушкин, сочиняя «Евгения Онегина», последовательно реализовывал загодя придуманный план камерной любовной фабулы (story), в которую История (History) ворвалась лишь после мятежа декабристов. Многое свидетельствует, что роман был задуман так, чтобы его сюжет развивался не на фоне, а в прямом контакте с Историей, даже в известной зависимости от нее. И фабулу Пушкин выстраивал не по заданной самому себе схеме, а по вероятностному принципу.

Принцип вероятности был напрямую связан с размышлениями и дебатами о роли в Истории Провидения и Случая, о ее объективных закономерностях и о степенях свободы человека. Эти проблемы, издавна обсуждаемые теологами, философами, историками, социальными реформаторами, в начале 1820-х годов вызывали споры «русских якобинцев».

В творчестве Пушкина тоже играли самую непосредственную роль вопросы об историческом детерминизме, Божественном Провидении и свободе воли человека, связанные с научными, богословскими, политическими, этическими воззрениями, – достаточно вспомнить «Повести Белкина», «Пиковую даму», «Капитанскую дочку». В случае «Евгения Онегина» принцип вероятностной каузальности подвергался испытанию в самом процессе сочинения романа – и, следственно, в его сюжетосложении.