Этюды об Эйзенштейне и Пушкине

«Если объект пародии не Шекспир, то, может быть, и с пародированием истории тоже не все просто. Что, на первый взгляд, утверждается в „Заметке“? Что „мир и история мира“ есть цепь случайностей, а причинами революций, выхода на историческую сцену крупных фигур, подобных Катону и Кесарю, является какая-то комбинация мелких событий и „соблазнительных происшествий“? В таком виде пушкинский пассаж свидетельствовал бы, что его автор следует просветительскому взгляду на историю, которому чуждо было понимание исторической причинности. ‹…› Пушкин изучал Тацита и спорил с ним, как раз ища и уясняя себе логику истории, римской истории, в частности.

„Замысел „Графа Нулина“ скрывает в себе исторические размышления Пушкина над ролью случайности в истории“, – писал Б. Эйхенбаум. Действительно размышлял, а обмолвка в тексте поэмы, что граф прихватил из Парижа в числе прочего „ужасную книжку Гизота“, дает возможность уточнить эту роль: „Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение… Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и солнечные затмения. Но провидение не алгебра. Ум человеческий… видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения. никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка (курсив Пушкина. – А. Б.)“[403].

Эта выкладка полностью уничтожает всю цепь рассуждений о том, что „история мира“ зависит от какого-то „соблазнительного происшествия“. Отвергая крайности понимания истории как произвольного или, наоборот, „фатального“ процесса, Пушкин признает особую роль случая, называя его „орудием провидения“. Тогда пародирование истории означает пародирование случая как орудия провидения. Как это понимать?

Из параллели между современностью и римской историей, владевшей умами будущих мятежников, возможно предположение, что они слишком полагались на модель, слишком верили в успех, не считаясь с волей провидения. Эту версию придется отклонить.

В замечаниях Никиты Муравьёва на полях „Писем русского путешественника“, касающихся Французской революции, примечательна пометка к фразе Н. М. Карамзина: „Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидения“. Здесь „молодой якобинец“ пишет: „Революция была, без сомнения, в его плане“. Предполагаемый переворот в России, по этой логике, тоже входил в планы Провидения. „Всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот“, – убеждал авторитетный писатель. Пометка Никиты Муравьёва – „Что ничего не доказывает“… ‹…› Эшафот не исключался. Вряд ли Пушкин не знал этих настроений. Получается, что заговорщики не давали никаких поводов для пародирования своего вмешательства в ход российской истории. Пушкин все же думал иначе. И здесь, как представляется, самым существенным образом сказались уроки, извлеченные им из чтения Шекспира.

Эволюция шекспировской исторической мысли достаточно хорошо исследована. Один из поворотов ее может помочь нам понять Пушкина. Он состоит в интересе Шекспира к внутреннему миру личности, побудительным мотивам ее действий, логике проявления данного характера в поступках. Понимание „природы“ человека дает определенные возможности предсказания исхода событий с его участием».