Это было в Праге. Том 2. Книга 3. Свет над Влтавой

– Кажется, сбились с дороги, – нерешительно проговорил Морганек, выключил свет и стал вглядываться в пляшущую вокруг них муть.

– Сиди, я погляжу, – сказал Морава и открыл дверцу.

Порыв ветра тут же сорвал с него шапку. Морава едва успел схватить ее на лету и покрепче натянул на уши. Он обошел высокий сугроб и, оставляя позади себя глубокий след, двинулся вперед. Пройдя несколько метров, он оглянулся и уже не увидел машины. Разгреб ногами пушистый, еще не улегшийся слой снега – шоссе! Значит, не сбились.

– Владисла-а-в! Морга-а-нек! – крикнул Морава, сложив руки рупором. – Едем правильно! Включи свет!..

Ветер рвал голос, заглушая его звук. Морганек не услышал.

Морава покричал еще раз, и так же тщетно. Тогда он стал пробиваться к машине по старому, еще не заметенному следу.

Морганек тоже не терял времени даром. Убедившись, что они стоят на шоссе, он лопаткой с выгнутой, гладко отесанной ручкой раскидывал сугроб, преградивший им дорогу.

А вьюга не унималась. Ветер бушевал с прежней силой, забрасывал лицо горстями снега, врывался в рукава, за воротник и обжигал тело.

– Вторая лопата есть? – спросил Морава, чувствуя, что начинает замерзать.

– Ну а как же! Морганек всегда берет с собой в дорогу все, что положено. И цепи есть на худой конец. Сейчас начнем чертоломить, как танк, и чихать нам на всю погоду…

Сугроб таял на глазах. Снегопад не поспевал за двумя парами энергичных рук. Высвобождался проход.

– До чего ж неладная ночь выдалась, – недовольно ворчал Морава, стараясь держаться спиной к ветру.

Морганек не унывал. Он любил препятствия, неожиданности, игру случая, и такая поездка вполне устраивала его. Протерев ослепленные снегом глаза, он весело отозвался:

– Ничего, перебедуем! Мы с вами и похуже дела видели.

«Молодец! Настоящий мужчина. Этот не продаст», – подумал Морава. Его лицо, иссеченное, исхлестанное снегом и морозным ветром, горело. Руки тоже прихватило морозом, и они окоченели. А Морганек и не замечал таких пустяков.

Он разогнул спину и сделал несколько шагов вперед.

– Садитесь, поедем. А то как бы вода в радиаторе не замерзла.

Спустя несколько минут в беснующейся мгле показались окраинные строения шахтерского города.

3

Зал был набит до предела. Предупрежденные за два часа о приезде представителя Центрального комитета кладненцы терпеливо ждали его, разместившись на стульях, на подоконниках, заполнив все проходы у стен и дверей.

От негромкого говора в помещении стоял гул, напоминающий рокот мотора.

В половине третьего ночи послышались голоса:

– Приехал, приехал!

– Машина подошла!

– Ну, наконец-то.

Зал затих.

– Товарищи шахтеры! – начал Морава. – Вы все, конечно, слышали и первое и второе обращение Центрального комитета коммунистической партии. Мы, коммунисты, ничего не скрываем от народа. Вчера двенадцать министров-реакционеров подали в отставку. Они образовали блок трех политических партий: народной, национально-социалистической и словацкой демократической. Этот блок стремится свергнуть правительство Готвальда, ликвидировать режим народной демократии, аннулировать все завоевания рабочего класса, лишить нас всех прав, восстановить домюнхенские порядки, вернуть в страну ротшильдов, ларишей, сименсов, маутнеров, рассорить нас с братским Советским Союзом и странами новой демократии…

Гневные крики прервали Мораву:

– Не сдадимся!

– Они клейменые подлецы, эти министры! Порядочные люди на такое предательское дело неспособны!

– Долой предателей! Мы не потерпим их!

– Нет такой силы, которая бы заставила нас повернуть обратно!

– Мы честно работаем и требуем, чтобы в правительстве были честные министры!

– Мир и труд не дешево нам дались!

Долго звенел колокольчик председателя, долго взмахивал рукой Морава, прежде чем ему дали возможность продолжать.

– Друзья! В трудный для родины час коммунисты всегда обращались к народу, и народ верил коммунистам и шел за ними…

– Линию коммунистов мы знаем! – опять раздался голос. – А какие заслуги у Зенклы, Шрамека, Странского?

Морава поднял руку.

– И такой трудный час снова настал. Положение серьезное. Основания для тревоги есть, но для паники – нет. Мы не желаем повторения двадцатого года. Не желаем повторения тридцать восьмого и тридцать девятого годов. С болью в душе мы вспоминаем время проклятого протектората. В тридцать восьмом нам разбивали головы за то, что мы кричали: «Наздар Сталин! Наздар Готвальд!» В годы оккупации вы, рабочие, жили как на каторге в своем собственном городе.

Морава говорил просто, без ораторских приемов, без красивых жестов, не повышая и не понижая голоса. Каждое его слово было взвешено, обдумано, прочувствовано, пережито и поэтому глубоко западало в душу рабочих.