Слова застревают в горле, продолжить не получается. Как же так? И он считает
– Я не сам. – Рикус медлит, чтобы я его догнал. Грустно улыбается. Догадка проста:
– Они?
Кивок, полный нежности и печали. Усталый. Скупой.
– Это было сразу после войны, Эвер, их – девятилетних Клио и Ардона – привезли успокоить сердца в наше старое поместье. Они бегали в поисках развлечений и секретов, и вот однажды – под вечер, одна – Клио забрела в темную дальнюю комнату, где отец меня держал. Так себе развлечение, но почти секрет! – Он подмигивает так же неестественно, как недавно улыбался. – Хотя я выдал себя сам, знал бы ты, какие ночные истерики с воем и плачем я устраивал, узнав, что в дом привезли чужих детей и что
Голос Рикуса звенит, кулаки снова хрустят. Он, точно спохватившись, расправляет плечи, и я сжимаю зубы: похоже, отец – это то, о чем он так и не научился говорить ровно. Скорее всего, он и сам знает это: продолжает о другом, снова нежно и словно бы все еще не до конца веря:
– Клио была такой… хаби, что сложно было долго злиться на нее. Приносила мне цветы из сада, рассказывала истории… пусть в основном и жуткие, о войне, не гнушалась натереть мне ноги мазью и даже их размять. А вот с Ардоном оказалось сложнее: он, заметив ее непонятные отлучки, стал ревновать, у него с этим… – Рикус встречается со мной глазами. – Неважно, просто тогда она уже, видимо, была одержима своим принцем, а тут появился еще и я. Но Ардон, думаю, быстро решил, что я ему не соперник. И правильно.
Он делает все больше пауз, кусает губы. Ступил на спорную территорию, это очевидно. Ардон привязан к Клио, похоже, чуть сильнее, чем Рикус. Нет, не так, привязан
– И вот они начали потихоньку вытаскивать меня на улицу, хотя я-то давно махнул на себя рукой. – Рикус вздыхает. – Ардон выносил меня, и мы пытались хоть что-то сделать. Всегда с подбадриваниями, всегда как ни в чем не бывало: обопрись вот на эту оградку, дойди вон до того фонтана, хорошо, тогда доползи… – Он опускает взгляд; я невольно тоже. Его ноги выглядят вполне обычными, а мышцы на руках и вовсе литые. – Они не пропускали ни дня. Возились со мной, как с младенцем: я ползал, потом пошел, потом побежал. К зиме я дрался. Даже отец тогда, кажется, не верил, что это все тот же я, а я не поверил, когда он внезапно взял и… обнял меня?
Он медлит. Улыбки нет, а интонация, правда, вопросительная. Губы снова кривятся, от чего-то среднего между болью и брезгливостью. Заканчивает Рикус глуше, точно параллельно о чем-то тоскливо размышляя:
– Интересное чувство, Эвер. Прожить десять лет, ободрать колени в мясо, обрести панический страх падений и нездоровую любовь к атлетике… и все ради одного объятия. Чтобы в следующую же минуту понять, что больше ты не хочешь видеть этого человека. Никогда.
Качаю головой. Мне одновременно и очень понятно это чувство, и… нет, мысль не оформляется во что-то цельное, зато жжется и колется раскаленным скарабеем за пазухой. У меня нет родителей, и, наверное, я слишком хотел бы однажды посмотреть им в глаза. Спросить, что случилось. Что ими двигало. Был ли у них выбор, разлучаться со мной или нет. И уже потом, может быть, навсегда вычеркнуть эту встречу из памяти.
– Я их очень люблю. – Рикус возвращает меня к реальности, прежде чем последняя мысль превратилась бы в ослепительно болезненную вспышку. Слава богам. – И я выбивался из сил, чтобы стоять рядом с Ардоном… – Снова он чуть улыбается. – Во всех смыслах, ты не представляешь, как мне хотелось быть его другом, да хоть чьим-то другом, если так подумать. Но сегодня я не смог ему помочь, чуть не погиб сам, да еще и вы столько сил…
– Не переживай, пожалуйста, вряд ли все так просто. – Решившись, тесню очередное воспоминание о его загадочной монете в тень. Для него точно не время. – Может, ты и не мог справиться. Я абсолютно уверен, что ты здоров и твоя немощь никогда не вернется, но…