Это я тебя убила

Смотрю. Скорфус сидит на подушке, мерцает золотистым глазом и улыбается мне во все свои сахарные клыки. За его спиной нет крыльев.

В голову снова ударяет шум, разжавшаяся рука роняет меч с четким, громким лязгом. Люди, продолжающие галдеть, почему-то этого не замечают; я все смотрю на Скорфуса, а потом, немного переведя взгляд, замечаю и ярко-красную цепочку следов на ступенях. Капель. Пятен.

Кровь фамильяров цветом напоминает самую дорогую алую краску. Она не темнеет и не густеет, не гниет и не испаряется. Другая подушка, в его корзине, в моей спальне…

Клио тянет к нему руки, но вместо этого прикрывает ими глаза и отшатывается, видимо разглядев спину. Я хочу сделать шаг. Я хочу мотнуть головой, стряхнуть корону и закричать; хочу, чтобы хоть кто-то что-то мне объяснил или все это оказалось просто дурным видением и…

– Эвер. Эвер, подожди!

Сделав несколько шагов вперед, все смотря и смотря на своего неподвижного, неестественно спокойного кота, перед которым уже опустился на колени встревоженный Ардон, я замираю так же резко, как сорвалась с места – в голосе кира Мористеоса не просто тревога, ужас. Остальные патриции тоже что-то говорят наперебой и, кажется, идут ближе. Над трибунами все еще крики, но и их настроение изменилось: ликование сменилось… недоумением? Беспокойством?

В невнятной волне поднимается гребень гнева. Ширится ропот.

– Эвер!

– Эвер, остановись! – это уже кричит жрец, и я наконец оборачиваюсь на отдаляющиеся нетвердые шаги за спиной. – Верни, верни его сейчас же, что ты…

Я оборачиваюсь в миг, когда кир Алексор роняет книгу и бежит по арене вбок. Когда срываются с места послушники – они смотрят на одну и ту же сцену. На Эвера, который в какой-то момент вынул из священного ларя второй венец. Венец короля.

Теперь он медленно, смотря куда-то в толпу впереди, опускает его себе на голову. Руки дрожат, по прокушенной губе бежит струйка крови. Лицо бледное и пустое, вены на шее странно набухли, будто под кожей пускают корни ядовитые побеги.

– Эй, мальчик… – испуганно, ласково начинает кир Герасклепий, делая шаг.

Не слушая, Эвер дает венцу коснуться своих волос. И падает на камни.

Толпа кричит, став уже и штормом, и ветром одновременно. Многие вскакивают, размахивая руками и вопя в страхе, гневе и недоумении. Послушники, замерев по жесту жреца, пытаются усмирить людей трубным гулом, а целеры и токсоты там, у лестниц, никому не дают броситься к нам, увещевают, грозят оружием. Они не пускают даже Клио и Скорфуса, ринувшихся вперед первыми. Все потрясены, я понимаю, ведь самовольно надеть королевский венец – дерзость.

Богохульство и дерзость, сурово караемые, а еще…

А еще иногда это способ раз и навсегда покончить со всем.

– Принцесса! – Не понимаю, кто зовет меня, и мне плевать.

Я все поняла. Поняла, и слезы снова вскипают в глазах.

Он не богохульник. Он предатель.

– Человечица! – Нет, я не отзываюсь даже на близящийся окрик Скорфуса.

Нет, он не предатель… нет, просто я совсем не заслужила того, что жива. Я опускаю глаза.

Венец, как влитой, сверкает у лежащего Эвера на голове, и единственное, что я понимаю, – нужно кинуться к нему и снять, снять, прежде чем металл поймет, что оказался на челе убийцы, если только он еще этого не понял. Прежде чем сожмется. Прежде чем раздавит. Снять и…

– Не трогайте, принцесса! – Трое из патрициев хватают меня одновременно; кир Алексор уже там, с Эвером рядом, наклоняется. – Не трогайте, и…

– ОТОЙДИТЕ! – Я просто кричу, но магия взрывается во мне. Кир Мористеос, кир Герасклепий, кира Феонора – все разлетаются в стороны, как осколки этого взрыва. – Эвер!

Мир смазывается и дрожит блеском доспехов и оружия, ревущими голосами, падающим небом. Я бегу, путаюсь в платье и больно падаю на колени, едва замечаю и это – ведь я упала достаточно близко от белой фигуры, все еще недвижной; от патриция по защите и нападению, нависшего над ним мрачно и… недоуменно. Потянувшаяся рука замерла. Лицо сильнее окаменело.

– Эвер? – тихо зову я.

Наверное, кир Алексор понимает, чего я жду, по ужасу в моих глазах. А может, как и кир Илфокион, с самого начала подозревал, что со спасением от Монстра все не совсем чисто. Так или иначе, он не спешит снимать с чужой головы священный и смертоносный убор. Лишь смотрит, будто не совсем понимая, где оказался.

– Он дышит, принцесса. – Голос наконец заговорившего патриция ровный и лишен цвета. Шаг назад он делает так, будто боится запачкаться об Эвера. Или об нас обоих. – Он жив, да и с чего бы ему умирать?..

Толпа не успокаивается. Стража кричит все яростнее, теснит публику все грубее: предсказать поведение людей, видящих то, что они видят, сложно. Кир Алексор и жрец оцепенели. На лицах остальных трех патрициев, с трудом встающих после моего волшебства, – голый страх, за которым все же пробивается подозрение. Догадка. Готовность задавать вопросы. Они снова медленно обступают нас. Меня и лежащего Эвера. Но больше не решаются меня от него оторвать.

Мне все равно. Я осторожно снимаю венец со своей головы, с его головы…

И закрываю глаза.