Это я тебя убила

Да здравствует королева. Да здравствует милосердие богов, внезапно пощадивших того, кто заслуживал пощады. Или?..

10. Что-то между богом и чудовищем. Эвер

Когда я открываю глаза, тело не подчиняется – будто я камень в бесконечном ущелье, полном камней. Видимо, те, кто принес меня сюда, догадывались, что так будет: даже не связали мне руки. Воздух пропитан запахом лаванды, успокаивающим запахом, от которого сейчас меня мутит. Почему я снова здесь – в своей спальне, которую спешно, сопровождаемый почти почетным караулом, покинул утром? Почему – разве я не должен быть в темнице за то, что осквернил прикосновением венец короля? Почему…

…почему я жив?

Голова разрывается, потолок плывет – все эти бесконечные лепные деревья, фигуры дриад и птиц меж ветвей сливаются. Кровать качается в душных волнах; свет из окна – острые-острые ножи, воткнутые мне в веки; мои виолы – грозные чудовища.

– Привет, двуногий, – отвечают на мой стон боли. – Жив?

Знакомый черный хвост бьет по щеке. Скорфус устроился на тумбочке и, похоже, скучает там давно. Боковым зрением сразу вижу то, что уже видел: с ним, с самим его силуэтом, что-то не так. Все не так. Под его лапами успела натечь лужица крови.

– Привет.

Губы едва удается разлепить. Облизывая их, чувствую то ли грубую шкуру, то ли битое стекло – так они высохли. Скорфус тихо фыркает:

– Ох, держи, неудачник.

Кубок с водой он подает мне все тем же хвостом. Я беру – и наконец поворачиваюсь к нему, чтобы увидеть очевидное. Чтобы втянуть носом второй запах этой комнаты – горько-железный.

– Твои крылья…

Он поводит плечами, если можно сказать, что у него есть плечи. Поводит и головой, медленно, осторожно, точно проверяя, не отвалится ли она. Грустно улыбается уголком розовой пасти и вместо ответа сплевывает:

– И вот так ты мне отплатил.

– Я…

Часть меня тихо возражает: подожди. Ему ты не отплатил ничем, ты сделал то, что должен был, и все прошло хорошо, правильно, справедливо… ну, для всех, кроме голосов в твоей голове, голосов, сливающихся в холодный сокрушительный голос Монстра. Но ты победил их. Вы обманули богов. Вы помогли друг другу. Орфо коронована, жива, станет правительницей, а ты…

Я закрываю глаза и второй ладонью осторожно щупаю свои височные кости, лоб, затылок. Целые. Невредимые. Болят не потому, что венец их раздавил. Венец на голове вообще не ощущался, теперь я помню это ясно. Надев его, я не почувствовал даже холода или жара.

– Да. Прости. Но, как видишь, у меня ничего не получилось.

Скорфус молчит, наблюдая, как я пью воду и осторожно, трясущейся рукой, ставлю пустой кубок на стол. Слышу отчетливый хлюп: посеребренная ножка опустилась в красную лужу. Меня передергивает, хотя я видел много крови в своей жизни; еще больше – в жизни Монстра. Просто сейчас я наконец понимаю весь подтекст его слов.

Он что-то сделал. Что-то сделал ради того, чтобы Орфо осталась жива. А я…

– Почему? – шепчет Скорфус, тяжело, нетвердо спрыгивая с тумбы прямо мне на грудь. Лапы оставляют на рубашке следы, я чувствую едкий жар фамильярьей крови, обжигающий кожу даже сквозь ткань, но не двигаюсь. И не отвечаю.

Его злое понимание, заключенное в самой формулировке вопроса, накрывает меня с головой. Конечно, он не будет спрашивать: «Чего ты хотел добиться?» – мы оба прекрасно знаем: чтобы стать королем Гирии, недостаточно просто надеть венец, какой бы силой он ни обладал. И главное, мы оба знаем, что я становиться королем никогда не хотел. Но Скорфус вправе не понимать, почему я захотел другого. И как ни боролся, там, на коронации, все-таки не справился.

Я закрываю глаза, сжимаю кулаки. Потом снова усилием воли размыкаю веки и поднимаю ладони к глазам. Бледные. Человеческие. Костяшки пальцев на левой руке поранены – видимо, я ушиб их, падая. Не помню. Не помню ничего. Но руки не серые, не покрыты струпьями, и правая не превратилась в железную когтистую лапу. Это главное. Я сжимаю кулаки крепче – впиваясь ногтями в ладони.

– Ты видел что-то. – Скорфус говорит утвердительно, а уши прижимает к голове. – Опять. И это наконец тебя доконало.

Киваю. Он вздыхает и вдруг, точно устав сидеть или тоже почувствовав дурноту, сворачивается клубком у меня на груди. Из клубка мерцает только тоскливый золотой глаз.

– Мне жаль. – Бессмысленно, но я говорю это. Потому что сил спросить: «Где Орфо и как она?» у меня пока нет. Поэтому я делаю над собой новое, другое усилие и пытаюсь объяснить.