Это я тебя убила

Кир Алексор захлопывает книгу – быстро, с громоподобным хлопком. Не знаю, как это выходит – точно и этот звук что-то многократно усилило, разнесло до самых верхних рядов. Гулко. Помпезно. Пугающе. Волна бежит по приподнимающимся, гомонящим людям, волна – по опускающимся передо мной на колени верховным патрициями. Все так же незыблемо стоят только жрец, Эвер и послушники у жреца за спиной. Раковины подняты к их губам. Они готовы трубить. Они трубят, призывая всех снова замолчать.

– Так взойди же на трон, – громогласно произносит жрец. Словно не благословляет. Словно приказывает. – Так коронуй же ее, ты, избранный ее доверием!

Ну вот и все. Не осталось никого, кроме нас, Эвер.

Он делает глубокий тихий вдох, смотря на меня, – а я на него. Ему стоит явного усилия разорвать контакт, снова склониться передо мной и перед жрецом, протянуть руки – и взять хрупкий венец королевы. Он блестит ярче, когда Эвер приподнимает его. Он блестит невыносимо, оказавшись над моей головой. Подчиняясь все тем же формулам и правилам, я говорю, говорю так громко и четко, как позволяют силы, говорю, зная, что и мой голос усилят:

– Доверяю тебе свою королевскую судьбу.

Доверяю тебе все. Доверяю. Доверяю. Прости меня.

Я поворачиваюсь спиной. Перед глазами снова Клио, Рикус, Ардон, другие физальцы, Орлиное Ребро в Белом Песке, посол Ийтакоса с маленькой внучкой, кто-то еще, еще…

Я старательно обегаю взглядом пустую подушку. Я рада, что не вижу Эвера – только чувствую его присутствие за спиной. Мурашками по позвоночнику. Теплом где-то между лопаток и в груди. Сломанным, разрушенным, нежным безмолвием, в котором у самого уха четко звучит:

– Удачи.

А потом холодные ветви из серебра и золота касаются моей головы.

Я не успеваю испугаться – и даже о чем-либо подумать. Не успеваю упасть в темную память о своих или чужих ошибках и вынырнуть из нее, не успеваю ничего, ничего, ничего, а венец уже в моих волосах. И он… просто лежит. Лежит, не давя, даже не теплея. Не пытается меня убить и… почти не чувствуется? Это просто красивый кусочек металла, возложенный легкими руками, кусочек металла, знаменующий десятки и сотни вещей. Например, то, что папа будет жить. Что я смогу сгладить память о маминых страшных ошибках. Что буду жить я сама и… и…

– Да здравствует королева Орфо! – провозглашает за спиной жрец, и люди на первых рядах, знающие, что это одно из правил и одна из их обязанностей, вторят, громче и торжественнее:

– ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА Орфо!

– ДА ЗДРАВСТВУЕТ!

Их крики – то ли волна мне в лицо, то ли отдаляющийся ветер: крепнут, ширятся, разносятся уже по всем скамьям. Первыми начали кричать делегаты и семьи нобилей. Теперь закричали стража и народ, все те, кто на верхних рядах, потом и те, кто толпится вокруг Глизеи. Я чувствую это. Не только слышу, но и чувствую – как сотни, если не тысячи глоток втягивают воздух, как меняют этот воздух на слова, вылетающие птицами. Да здравствует. Да здравствует. Да…

– Да здравствует человечица. Королева Орфо.

Тише. Мягче.

Я не должна этого слышать, вопли слишком громкие, а подушка – больше не пустая, я уже боковым зрением вижу, что не пустая, – слишком далеко. Но я слышу, слышу так, будто Скорфус говорит в моих висках или на моем плече, а потом понимаю, что голос его странно, надтреснуто искажен. Точно это не совсем он. Может, и не он вообще?

– Ваше величество? – меня окликает кир Мористеос. – Ваше…

Скорфус или не Скорфус, кто-то в моей голове заходится смехом, на плечо ложится рука – Эвера? Нет, тяжелее… Я все стою. Я смотрю сейчас чуть левее физальской делегации, смотрю упрямо и сосредоточенно, стараясь не замечать очевидного: Клио, и Ардон, и Рикус тоже встревожены, они ерзают, повернувшись, и повернулись они в сторону прохода.

– Принцесса… – Может, кир Мористеос решил, что я просто пока не привыкла откликаться на новый титул: как животное, должна сначала выучить свежую кличку.

Но дело не в этом.

Монета на размотавшемся шнурке падает в ладонь, ребром врезается в кожу. Я сжимаю ее, чувствуя, как течет пот и как другую руку пронзает жар возмущенной Финни: ее рукоять я тоже стиснула. Но… но…

– Эвер? – Оборачиваюсь. Мне все еще необъяснимо страшно и дурно, смех в голове затих, и я понимаю: мой порыв попросить его посмотреть на подушку неправилен. Но я не могу справиться. Я снова превращаюсь в комок страха, в робкого ребенка. – Эвер…

Но он не слышит. У него медленные глаза. Он смотрит в пустоту над моим плечом. Тоже видит?

– Эвер?

Возможно, он еще не осознал, что все кончилось и больше мы ничем не связаны… если только он этого не пожелает. Возможно, прямо сейчас он делает выбор, тот, который меня уже не убьет, но ранит так, что я долго буду оправляться, если вообще оправлюсь. Ведь это все еще возможно, несмотря ни на что. В груди пережимает. Венец хочется стянуть и швырнуть к ногам, но я справляюсь с собой, молчу и поворачиваю голову вперед сама. Я должна увидеть. Я…