Это я тебя убила

– Тебе лучше спросить у отца. – Нет, я не перекладываю ответственность, ведь так? – Пойми правильно, я не могу распоряжаться… символичными вещами. Мое мнение, как поступить с этим платьем и вообще со всем здесь, простое: я бы в глаза ничего не видела, но…

– Согласна. – Клио кивает. Не похоже, что она задета. Сама осторожно прикрывает дверцы шкафа, скрывая платье от наших глаз, снова поворачивается ко мне. – И только сейчас понимаю, как это прозвучит, если я попробую. Вроде: «Можно я заберу на память платье, в котором ваша жена себя убила?» О боги.

Я натянуто смеюсь.

– Ну… да. Не очень.

Снова пытаюсь разозлиться, но не могу. Я ведь все понимаю: мы в одной дипломатической лодке, она точно так же плохо представляет, как правильно вести себя послу, что говорить, о чем молчать. Дружелюбие и интерес не могут быть единственными средствами. Она представляет народ, который мы обидели и у которого многое отняли, а еще больше – попытались отнять. Она не может закрыть на это глаза, отмахиваясь словами: «Прошло много времени». Но и я не могу просто упасть ей в ноги с мольбой: «Да, забирайте все, только простите нас». Немалая часть народа, который представляю я, ведь не хотела войны, просто не могла ни на что повлиять. Да и… папа тоже не мог повлиять. Ничего не мог сделать против правил, по которым ужинал с ней за одним столом, а наутро она брала Лина и уезжала убивать людей.

Клио передергивает плечами и хмурится. Кажется, она даже порозовела.

– Слушай. – Она медлит. Замечает что-то на моем лице. – Прости. Я все это вообще зря, это ерунда. Она больше никогда не нападет на нас, и это главное. А тебе спасибо, что мы сюда заглянули. Я… мне многое стало понятнее.

Похоже, и думали мы о чем-то похожем. И у нас долгий путь впереди.

– Все отлично, – немного вру, но улыбаюсь. – Спасибо. Мне тоже.

Мы уходим из эстеса, закрыв окно и все шкафы. Пересекаем спальню, где уже сгустились тени, пробегаем экседру, ловя в потолке свои отражения. Облегчение накатывает волной, когда я запираю дверь. Нет, нет, хватит. Поворачиваюсь к Клио, думая, о чем заговорить, чтобы разом оставить позади все сложные темы. Она справляется сама – потупив голову, уточняет:

– А когда у вас ужин? Я даже завтракала рано утром, еще на корабле. Ну и твой отец при знакомстве дал мне грушу. Это было очень…

Осекается. Сама. Похоже, заметила, что бесконечное «мило» начало меня смущать.

Кивнув и скорее извинившись за такой провал в трапезах, обещаю, что папа скоро ее удивит. Свежими булочками, вином и не только. У двери в ее покои мы расстаемся. И только упав на свою кровать, я понимаю, как омерзительно чувствую себя и каким количеством мыслей забита теперь голова. Я молодец? Или не совсем? Скорее бы это понять.

Я знаю, куда хотела бы пойти и кого увидеть. Кого попросила бы положить руку мне на голову. Кому пожаловалась бы: «Меня замучили. И я очень устала. И нет, я не хочу, чтобы платье моей матери становилось трофеем, потому что оно напоминает о беде нашей семьи, а не о героизме физальских солдат, пусть лучше берут оружие».

Силясь отмахнуться от всего этого, я закрываю глаза.

6. Истина в вине. Эвер

Я смотрю в потолок и думаю о том, как буду жить дальше и когда это «дальше» наступит. Мне намного лучше, но спускаться на ужин я не стал. Догадываюсь, Плиниуса это расстроило; с другой стороны, он не может не понимать: чтобы завтра все обошлось, сегодня окружающие должны верить, что я едва ли не полутруп. То, что, попрощавшись со Скорфусом, я вскоре упал на лестнице и меня вырвало десятком окровавленных камней, подействовало на верхних часовых хорошо: вопреки возражениям, до комнаты они дотащили меня, взвалив мои руки себе на плечи, а по пути не пожалели сочувственных слов. Хорошие парни. И слишком исполнительные.

Прошло уже часа три. Кажется, теперь недомогание действительно кончилось, по крайней мере самые омерзительные симптомы. Разве что все еще тяжеловато двигаться.

Я поднимаю к глазам руки и сравниваю их. На правой пальцы по-прежнему немного распухшие, темноватые, но шевелятся почти как раньше; левая мелко подрагивает и кажется холоднее всего остального тела. Сжимаю кулаки. Жмурюсь. Проклятие… мелькает дикая мысль располосовать себя ножом, чтобы выпустить кровь Монстра, если она где-то там еще есть. Я не знаю. Скорфус говорит, это невозможно, но омерзение сильнее здравомыслия.

«Дальше». Я пытаюсь сосредоточиться на «дальше» снова, вглядеться в него. Там я стану медиком, потому что эта профессия мне нравилась; там я, скорее всего, уеду из Гиргамоса или вовсе из Гирии. Или нет? Ведь «дальше» будет предшествовать одно-единственное событие, от которого многое зависит, и само понимание – сколько до него времени – леденит и злостью, и отчаянием.

Я зависим от Орфо. Я снова зависим только от нее.