Это мой город

Что-то стал понимать, когда в Москве забрел в музей Ленина и, поднявшись на самую верхотуру, попал в маленький зал, в который, видимо, не всякий добирался. В зале и в самом деле никого не было. Зато висели рисунки Ленина, сделанные с натуры художником Альтманом. Тогда понял, почему здесь так пусто, зал был расположен так, что бы его никто не нашел и эти рисунки не увидал. Ленин на рисунках был вовсе не «самым человечным человеком», а производил впечатление маленького, усохшего и очень злобного хорька, с татарским разрезом глаз и иезуитской полуулыбкой, полуоскалом. Еще не было никакой перестройки, еще не появились в печати валом пошедшие разоблачения этого благородного гения, еще не выкристализовалась мысль, что Сталин самый последовательный продолжатель его дела, еще казалось, что времена сталинского шабаша и на самом деле пора извращений ленинской линии.

Мы, ведь, в юности очень много рассуждали и о Сталине и о Ленине. Догмы ленинизма были вбиты в наши головки столь основательно, что, видит Бог! – даже мысли о том, что человеконенавистническая идеология была заложена еще Лениным, не возникало. Помню, чуть не набил морду одному московскому приятелю, который, между делом, поделился информацией, видимо в Москве хорошо известной, но для нас, провинциалов, абсолютно недоступной, что страдал вождь от наследственного сифилиса, поэтому был злобен, мстителен и безжалостен. (Когда увидал рисунки Альтмана, все встало на свои места – поверил сразу).

Но в юности жизнь казалась простой и ясной – пионерская организация, потом комсомол, потом партия. Для партии, однако, я был слишком молод, в университет поступил – шестнадцати не было. Поэтому чаша сия в студенческие годы передо мной не маячила, хватало комсомола. Когда пошел в армию, отец в письме мягко посоветовал, а не вступить ли мне в коммунисты. Показалось, даже романтично, отец вступил на фронте, а в советской армии. Правда, смущали отцовские рассуждения о том, что при моей профессии, без членства в партии, на карьере можно поставить крест. По зрелому размышлению, я отцовскую пропозицию принял, парень я был амбициозный, и «ошиваться» всю жизнь в районке в мои планы никак не входило.

Здесь прервусь, поскольку этот момент, в моих последующих размышлениях о том, почему так безболезненно умерла партия, чрезвычайно важен. Думаю, что среди одиннадцати миллионов советских коммунистов, 99% размышляли, примерно так же, как и я. Партия для них не была символом, путеводной звездой, сообщностью единомышленников, а только необходимым условием для более или менее нормальной жизни в предлагаемых условиях. Изменились условия и все 99% легко и просто оставили это постылое учреждение.

Однако заявление о вступлении в партию в армии – написал. Все катилось по накатанному: собрание комсомольской ячейки – «единогласно», собрание партгруппы – «единогласно» и, вдруг, сбой. В политотделе части мои документы завернули. Было обидно. Обратился к начальнику политотдела. Он вызвал меня, мы с ним долго разговаривали, он объяснял, что у меня имеется один не снятый наряд на работу от старшины роты. Я недоумевал, наряд получил за плохо почищенные сапоги, такие наказания плево получались и плево снимались. В тоне начальника политотдела, однако, прослушивалась ложь. Смысла ее не понимал, но то, что она есть – чувствовал. Ситуация прояснилась, когда расставаясь генерал небрежно бросил, что-то про мои письма домой. Тут, все стало на свои места. Уразумел, что письма перлюстрировались, само по себе это было нормально, следовало хранить военную тайну, но никаких тайн я не знал, делился мыслями о бардаке, о безобразиях, о дедовщине. Короче, военно-политическое начальство недвусмысленно дало понять – думаешь, больно много и не так, как следовало бы.

Понял! Не дурак! Более попыток «проникнуть» в партию в вооруженных силах не предпринимал.

Следующий заход, следующую попытку предпринял уже на гражданке, работая в редакции «Літаратуры і мастацтва». Партбюро было при Союзе писателей. Это налагало некую ответственность, казалось, что там, в Союзе писателей должны быть серьезные вдумчивые люди, поэтому непонятно было, почему парторг наш, готовя меня, неофита, к заседанию бюро, требовал обратить внимание на абсолютно дурацкие вопросы, вопросы ответы, на которые были заучены еще в школе. Казалось странным, они, что в партию идиотов принимают? Следует заметить, что кроме идиотских вопросов, на которые я, удивляясь, писательской мелкотравчатости, давал не менее идиотские ответы, был и один, который заставил похолодеть. Иван Петрович Шамякин, который заседал тогда в партийном бюро, спросил: «Как вы думаете, какой самый большой, самый значимый изъян у современной молодежи?». Не задумываясь, брякнул: «Бездуховность!». Брякнул и похолодел, увидав, как «схамянууся», готовивший меня к заседанию бюро парторг. Иван Петрович, однако, удовлетворенно кивнул головой, видимо, мой ответ совпал с какими-то его собственными размышлениями.