Это застряло в памяти

«…Я перешла на второй курс медицинского института, приезжаю в Валентиновку, сразу бегу на волейболку, тут играют. Никита, как всегда, судит, и вдруг столб шатается и падает (он давно уж подгнил, а сейчас в него сильно залепили мячом). Никита рапростёрт на земле, все кричат: “Врача, врача!” Я кидаюсь к нему, люди расступаются с уважением, секунда, и я на месте, щупаю пульс… Жив! Но у него шоковое состояние. Я делаю ему искусственное дыхание, массаж сердца. Его переносят к нам на террасу. Когда он приходит в себя, он смотрит на меня (косички у меня отрезаны, и такая причёска, как у Розы Марковны, шестимесячная и локоны по плечам), смотрит и говорит: “Как? Это вы? Неужели возможно такое счастье? Я оставил всякую надежду вновь встретить вас, мне были отвратительны все другие лица, особенно той, в жёлтом спортивном костю… (Нет, просто: все другие лица…) Мне так многое надо вам сказать… Ваш незабываемый образ…”»

Уже темно, мы с тётей зачитались на террасе. Правда, я давно смотрю мимо книги. В маленьком домике за забором снова страшный скандал, что-то орёт Роза Марковна, повторяя то «дрянь», то «гадина», там падают стулья, наверное, Валька от неё спасается, уворачивается от ударов. Мы бежим к забору, куда выходят окошки домика. Тётя в волнении курит на крыльце. Валька воет, ей, видно, здорово досталось. «Замолчи! – исступлённо кричит Роза Марковна. – Ты замолчишь или нет? Искалечу!» Валька хнычет на кровати, бабка ворчит непонятное, вздыхает. Хлопает дверь, и Роза Марковна удаляется в свои покои на втором этаже к спящему хмельным сном Яшке. С нами уже тётя и Олька. Нас трясёт от обиды за нашу подружку, ну как ей помочь?

– Ненавижу эту фурию, так и хочется стукнуть её по башке, – заявляет Олька. – Надо её проучить, честное слово!

– Форменное безобразие так истязать дочку! – задыхается от бессильного гнева тётя. – Она же изуродует девочку! Как можно? Ведь Валентинка – будущая женщина! Одно дело – строгость, и совсем другое – жестокость! Жестокость ранит детскую душу и оставляет след на всю жизнь!

Олька особым свистом вызывает Вальку к забору. Вальку бьёт дрожь, лицо опухло то ли от оплеух, то ли от слёз, она трёт макушку.

– Так голову больно, – жалуется она.

– А чего она взбесилась? – спрашиваем мы.

– Мы ушли на волейбол, а к ней знакомый военный приехал и с дядей Яшей на лестнице встретился, а мамке стало стыдно.

– Завтра опять сидим? – спрашивает Олька.

Валька опускает голову.

– Я кое-что придумала, – лукаво заявляет Олька. – Встреча у пенька!

Мы расходимся на ночь. У всех гадко на душе.

* * *

Олька придумала написать письмо Розе Марковне от «доброжелателей», или «невольных свидетелей», или «защитников всех слабых и угнетённых». Валька и слышать не хочет, затыкает уши, дрожит, чуть не плачет и твердит, что мать её убьёт. И всё-таки мы её уговариваем. Начинаются муки творчества. Так проходят два вечера у пенька.

Между делом «заворачиваем» поляка в конфедератке и с букетом цветов, который не понял, почему Валька его не пустила на прошлой неделе. «Пше проше?» Мы громко, хором, чтобы понятнее ему втолковать, врём про родственников с Украины. У нас получается десять родственников и десять человек детей, итого двадцать. Мы путаемся, Ника и Саня давятся от смеха, но поляк верит. Он щёлкает каблуками, улыбается, смотрит на нас по очереди, останавливает взгляд на Ольке и, галантно поклонившись, вручает ей букет! Потом прикладывает руку к козырьку конфедератки и балетной походкой удаляется в сторону станции. Олька, красная и смущённая, кладёт букет на пенёк. «Жених и невеста, тили-тили тесто», – начинаем мы её дразнить. Но она, не желая поддерживать эту дурацкую игру, возвращает нас к своей рискованной затее:

– Значит так. Как всё-таки мы начнём письмо: «Уважаемая», «Дорогая» или просто «Роза Марковна»?

– Просто «Роза Марковна». И дальше: «Получив наше послание, вы, возможно, удивитесь и возмутитесь…»

А дальше? – Мы с сестрой думаем хором, как в школе, когда пишем изложение.