Это застряло в памяти

Всю дорогу до Третьяковки я выслушиваю её заверения в любви к России. В Третьяковской галерее мне легко. Там много разглагольствовать не надо, пусть сами смотрят. Поясняю, кто изображён на портретах. Имена художников для туристов, как правило, пустой звук, но исторические сюжеты и жанровую живопись описываю подробнее. Американцы обычно западают на душераздирающие рассказы про Петра Первого и Ивана Грозного, но я не делаю из этого номер. Сухие факты. Художник изобразил такой-то эпизод из нашей истории, и всё. У американцев после моего рассказа ужас в глазах, а англичане спокойны – у них своей кровищи было достаточно, и среди королей были чудовища похуже нашего Ивана Грозного. Останавливаюсь у любимых художников. Наблюдаю реакцию. Есть, которым нравятся Серов, Врубель, художники начала века, русского авангарда. Веду в зал, где иконы. Тут надо объяснять всё по записям лекций и ничего лишнего. А бывают «подкованные» туристы, искусствоведы, им вообще ничего не надо объяснять, они мне больше сами рассказывают. Ездят по миру, торчат во всех галереях, все шедевры наизусть знают. Позавидуешь. Выходим из Третьяковки, мы с Булом закуриваем. Туристы осаждают киоск с мороженым. Кэрол с Джоном и Дик с отцом всё ещё в зале, где иконы. Год назад Дик целых четыре месяца жил в Италии, изучал искусство эпохи Возрождения. Отец у него простой фермер, а может послать сына в Италию учиться. Не то что наш колхозник…

– Маша, у вас дома есть иконы? – спрашивает Джон, он опять вертится около меня.

– Есть, только не старинные, девятнадцатого века.

– У вас в семье кто-нибудь молится? – спрашивает серьёзно, не шутит.

– Мама, когда кто-нибудь болеет или когда у кого-то из нас неприятности.

– А вы?

– Я комсомолка, но иногда, когда… – у меня опять сердце уходит в пятки.

Зачем ему это знать? Напишет там статейку по сравнительной социальной психологии, приплетёт меня, дойдёт до начальства… Ужас, кошмар! Спокойно, Маша. Человек просто так спрашивает. Ты устала, потому что все от тебя что-то хотят. Милдред с глупостью про то, что Бул из ЦРУ, и Хоупер со своим боевым товарищем, который наверняка уже на том свете, и Рустер… Ненавижу Рустера, и Милдред, и Була, и Хоупера, и Тома. Где он? Мне надоело считать его клиентов по головам! Это его забота. Когда мне начинает казаться, что я в кольце провокаторов, это значит – предел, пора отгулы брать. Том показывается к обеду, садится рядом со мной. Глаза красные, сам зелёный, вид тот ещё.

– Хеллоу, Маша, как поживаете? Всё о’кей? – голос хриплый с перепоя.

Раньше он сидел за столом с Симпсонами и Тейлорами, но теперь пересел к нам. Ему стыдно – те люди положительные, скромные, могут не одобрить. А у нас за столиком – публика разная. Взять хотя бы Элис. У неё тоже несвежий цвет лица после вчерашнего посещения ночного бара. Том подтверждает мою догадку:

– Видите ли, моя девочка, Симпсоны и Тейлоры не одобряют моей привычки время от времени промыть горло шотландским виски. Они протестанты, приверженцы умеренности. Я же католик, и, к вашему сведению, моя дорогая, мои предки по материнской линии – шотландцы, и английским королям не присягали. Я католик-алкоголик. Нелепое сочетание, не так ли? Но не для шотландцев. Джон уже успел доложить мне, что вы – христианка. Верующая комсомолка, тоже нелепое сочетание! Но в этом что-то есть. В сущности, христианские идеи пронизывают многие утопические теории… Маша, что с вами?

Я чуть со стула не падаю. Вскакиваю и бегу в туалет, а там выкуриваю две сигареты подряд. Так кто из них он? Провокатор – Джон или Том? «На шаткой идеологической почве: советский гид – комсомолка признаётся в тайной принадлежности к Русской православной церкви…» От сигарет я тупею и успокаиваюсь. Будь что будет. Дойдёт до начальничков – упрусь, буду твердить, что это ложь и клевета. Наплету что-нибудь. Ну не подлец ли Джон? А в паспорте психолог, да ещё профессор. Циничный сплетник, как все журналисты. Буржуазные, конечно, к нашим это не относится. Нет, никому нельзя верить. Ну и дела. Так живём, так трудимся, как любит говорить, вздыхая, один знакомый фарцовщик из Питера, запихивая в кроссовки пачку зелёных банкнот. Не подумайте, что он мой приятель, он хахаль барменши… На душе муть. С этими мыслями я пробираюсь между столиками на своё место, лучезарно улыбаясь Джону Рустеру. Пусть не воображает, что я его боюсь. Улыбка, как маска, скрывает всё, что творится у меня на душе. При этом надо всё время болтать, чтобы заглушить тревожные мысли.