Это застряло в памяти

Улица пуста, утонула в лужах… И наверное, не проедет на гоночном велосипеде, лениво вертя педали, склонившись с высокого седла к витому рулю, темноволосый, давно не стриженный юноша в линялой, бывшего вишнёвого цвета толстовке, возможно, отцовской, такой всегда хмурый и задумчивый, что смотрит только под колёса, а к багажнику у него привязаны книги. Зовут его Никита, и живёт он на нашей улице по дороге на станцию.

Дождь. Я сижу над тетрадкой с уравнениями. Никто на велосипеде не выписывает задумчивые фигуры за окном. Рядом сестра Саня рисует на обложке тетради собак. Тётя, дав нам задание, находит себе работу на кухне. На меня наплывают грёзы, в которых я провожу теперь целые дни.

«…Я уже в восьмом классе, и мы с сестрой идём в гости к Нике. Зима. Я в клетчатой юбке, как у мамы, и в красной кофте, как у учительницы рисования, волосы распущены по плечам. Тут много девочек и мальчиков. Ника садится за рояль, я начинаю петь, и вдруг из соседней комнаты с книгой в руке выходит он, Никита, и уже не сводит с меня глаз (он в толстовке? или в курточке?)… Концерт окончен, после бурных аплодисментов, потому что, разумеется, я сегодня в ударе, он незаметно ко мне подходит и говорит: “Как? Это вы? Я вас искал столько лет! Как я счастлив! Через пять минут, нет, через минуту, жду вас на улице… На углу, возле сквера…” О, эта улыбка!»

– Дитя моё, ты решаешь задачку или блуждаешь мыслию по древу, с глупейшей улыбкой на устах? Не вижу трудовых показателей, ни у той, ни у другой! – говорит, внезапно возникая из кухни, тётя Магда. У неё витиеватый, ядовитый юмор. Мама всегда морщится, когда тётя ехидничает.

Я делаю вид, что пишу, но уже начинаю закипать. Тётка уходит на кухню. «Гадина, – думаю я, – привязалась со своей математикой. Никто летом не корпит над заданиями, кроме нас». На глазах закипают злые слёзы.

– Сань, – говорю я сестре, – чего она у нас живёт? Катила бы обратно туда, откуда приехала!

– Ей негде жить, и папа хочет, чтобы она пожила у нас. Поняла? А чего? Она мне нравится. – Саня никогда со мной не соглашается. Назло. Такой у неё характер.

– Сань, давай, убежим к Нике! – я даже пугаюсь своей смелой мысли.

– Да ты что! Нику наверняка засадили за пиандрос, и будем мы рядом сидеть, как дуры. Валька моет пол. Ольку заставили сидеть с братом… – и Саня безнадёжно добавляет: – Всё равно явится тётя Магда и устроит скандал.

– Всё-таки какая она гадина! – со злым упрямством выдаю я.

– Не ври и не говори, как Роза Марковна.

Задача не решается. У Сани и того хуже. Я опять погружаюсь в сладкие мечты.

«…Мне семнадцать лет. Я одна приезжаю на дачу в гости к нашим хозяевам справлять Новый год. Розовые зимние сумерки, садится солнце, по сугробам ползут голубые тени. Сосны в сказочном, искристом уборе кажутся ещё выше, чем летом. В домах под шапками белого, нет, бело-голубого, ну, может, чуть розоватого снега зажигаются золотые огоньки. Всё как на старинных открытках, которые хранятся у хозяйки нашей дачи. Я иду по заснеженной дороге, на мне белоснежная в талию шубка, как на Снегурочке в спектакле Малого театра, на ногах – высокие ботинки с каблучком на шнуровке, как у бабушки, только совсем новые. И не рыжие, а тоже белоснежные. Я пою, о, как я пою! И вдруг навстречу он, конечно на велосипеде, нет, не на велосипеде, а пешком, смотрит на меня так, то есть с изумлением, и говорит: “Как, неужели это вы? Я ждал вас столько лет, какое счастье…”»