Этот день Победы. Ветераны Челябгипромеза в Великой Отечественной войне

Она почему-то считала, что если нам и суждено будет погибнуть отчего-нибудь кроме голода — то это только от обстрела, от снарядов и их осколков.

На неё сильное впечатление произвел однажды пролетевший над нашей квартирой снаряд, взорвавшийся в доме напротив. Одна стена в этом доме обвалилась, обнажив этажи комнат. Клочья обоев трепетали на ветру... А у нас только выбило все стёкла в окнах, их не спасли наклеенные бумажные кресты, и зима нагло ворвалась в проёмы, а одеяла и тряпки на окнах очень плохо защищали от холода.

Мама считала этот снаряд случайно пролетевший мимо смертью. А сколько ещё этих снарядов у фашистов?!

А надоевшие воздушные тревоги не вызывали у неё порыва бежать в бомбоубежище. Она садилась на кровати, прижимая нас, закутанных в сугробы из одежды и одеял к себе, но... прибегал отец, страшно в очередной раз ругался — и тогда мама брала брата на руки, меня — за руку, и мы через двор, мимо костров от сброшенных с крыш и чердаков зажигательных бомб бежали в бомбоубежище.

Аэростат заграждения в небе Ленинграда

«Кашляли» зенитки. Ночью лучи прожекторов шарили по небу в поисках самолётов. А отец, командир звена местной противовоздушной обороны, прогнав нас в бомбоубежище, бежал на крыши домов сбрасывать с них зажигательные бомбы, тушить то, что от них уже загорелось. Там же, на крышах, нередко стояли и зенитки.

Бойцы МПВО первыми принимали на себя удары фашистских стервятников. МПВО могло привлечь к ответственности за несоблюдение правил поведения граждан, если они не бежали в бомбоубежище при бомбёжках и обстрелах. И отец сильно переживал, что нарушители дисциплины были в его семье...

Для борьбы с «зажигалками» мало было одного мужества. Как рассказывал отец, гордясь своими бойцами, среди которых были и девушки, нужно было ещё и профессиональное умение. Пробежать, а то и проползти по крутому скату крыши в темноте, поймать щипцами вертящуюся волчком бомбу, сунув её в ящик с песком или бочку с водой, на худой конец, сбросив её с крыши — для всего этого и силу, и ловкость, и определённые навыки надо было иметь.

...Особая каторга — походы за водой. До Невы было далеко, мы ходили на канал Грибоедова, возле которого жили. Вода, правда, в канале была «хуже качеством», но выхода не было. Мама брала меня с собой как помощника и как «живую душу» для подстраховки.

Мы брали ведро и бидон, привязывали их к санкам и ползли к одной из прорубей. Полыньи зарастали по краям льдом. У людей были специальные ковшики с удлинёнными ручками, чтобы можно было зачерпнуть воду. Но и то часто проходилось вставать на колени, чтобы дотянуться до воды. Слабые, больные люди по «катушкам», в которые были превращены лестницы, поднимались на берег, падали, вода проливалась, приходилось возвращаться, наполнять ёмкости снова.

У нас долго хранился этот «длиннорукий» блокадный ковшик как напоминание о том тяжком труде, которым добывалась в блокаду вода...

С мамой мы ходили и за хлебом. Иногда, когда она себя особенно плохо чувствовала, она меня брала с собой как охранника самого дорогого, что у нас было — хлебных карточек. Мама страдала цингой, а отец, кроме того, ещё и дистрофией, правда, ещё только первой степени. При дистрофии третьей степени от человека оставались тень — организм съедал сам себя.

Помню и никогда не забуду страшную картину: молча стоявший у прилавка мужчина-дистрофик, тень, выхватил пайку хлеба у женщины, стоявшей впереди нас с мамой в очереди. Он затолкнул хлеб в рот и продолжал стоять не убегая.

Судя по пайке, женщина получила хлеб только на себя. Она как-то понимающе остановилась на мужчине взглядом, ничего не сказала и с тяжёлым вздохом отошла. Очередь тоже не очень роптала. Только очередная получающая хлеб женщина была осторожнее...

Тема голода как-то не очень зафиксировалась в моей памяти. Вижу перед глазами три кусочка очень хмурого, даже мрачного, но такого вкусного хлеба по 125 граммов — это нам, иждивенцам, и папин кусок — в два раза больше, чем каждый из наших.

Перед 1942 годом отцу увеличили хлебную пайку на 50 граммов, а нам, иждивенцам — на 75 граммов, объяснив это тем, что «иждивенцы и дети дошли до крайней степени истощения». Но я знал, что мама свой хлеб отдаёт отцу. Чтобы мужчина был сильным, его надо хорошо кормить.

Блокада показала, что голод и стрессы женщины переносят лучше мужчин.

Помню очень яркий праздник — 7 Ноября 1941 года: детям выдали по 200 граммов сметаны и по 100 граммов муки, а взрослым — по 5 солёных помидоров.

А в будни помню ещё оладьи, ужасные на вкус. Мама вымачивала горчицу несколько дней, у отца были запасы столярного клея и олифа. Горчицу заводили на столярной муке и пекли на олифе. Ужасно, но лучше, чем ничего...

Ложась спать, никто их нас не мог быть уверен, что постель-берлога за ночь не станет могилой.

П. Бучкин. «За водой»

«Гуляя» с мамой по городу (за водой, за хлебом), я не спрашивал у неё, что это люди везут в санках или на листах фанеры с привязанной к ним верёвкой, завёрнутое в тряпки. Это была обычная картина.