Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

По ящику стучат молотком… Нетерпение достигает maximum’а… От ящика отходят… Один дергает за веревку, стены темницы падают, и глазам публики представляется серый волк, самое почтенное из российских животных. Волк оглядывается, встает и бежит… За ним мчатся шереметьевские собаки, за шереметьевскими бежит не по уставу можаровская собака, за можаровской собакой борзятник с кинжалом…

Не успел волк отбежать и двух сажен, как он уже мертв… Отличились и собаки и борзятник… и «бравооо!» – кричит публика [Там же: 119][109].

Кратко сообщив, что со вторым волком расправились так же быстро, Чехов описывает гибель третьего волка и в полной мере показывает свое неприятие этого культурного явления, характерного для России:

Раскрывается третий ящик. Волк сидит и ни с места. Перед его мордой хлопают бичом. Наконец он поднимается, как бы утомленный, разбитый, едва влача за собою задние ноги… Осматривается… Нет спасения! А ему так жить хочется! Хочется жить так же сильно, как и тем, которые сидят на галерее, слушают его скрежет зубовный и глядят на кровь. Он пробует бежать, но не тут-то было! Свечинские собаки хватают его за шерсть, борзятник вонзает кинжал в самое сердце и – vae victis![110] – волк падает, унося с собою в могилу плохое мнение о человеке… Не шутя, осрамился человек перед волками, затеяв эту quasi-охоту!.. Другое дело – охота в степи, в лесу, где людскую кровожадность можно слегка извинить возможностью равной борьбы, где волк может защищаться, бежать… [Там же].

Отчетливый акцент Чехова на точке зрения самого волка, выставляющий человечество в столь невыгодном свете, несет сильную эмоциональную нагрузку. В чрезвычайно сочувственном ключе писатель изображает сначала неподвижность и слабость волка (вероятно, явившиеся следствием долгого заточения в ящике), а затем – отчаяние, которое овладело зверем в безвыходном положении. За счет обращения к точке зрения волка повествование приобретает особую эмоциональную силу; отрицательное отношение автора к волчьей травле соединяется и переплетается с отчаянием, которое испытывает волк. Автор явно соотносит себя с волком, встает на его сторону, уничижительно отзываясь о «quasi-охоте», совершенно нечестной по сравнению с настоящей охотой, когда волк по крайней мере имеет возможность сопротивляться или убегать. Особенно резко Чехов обрушивается на кровожадную толпу зрителей, недовольных тем, что обессиливший волк лишил их возможности развлекаться подольше; травля напрямую связывается с садизмом:

Публике не нравится, что волка так рано зарезали… Нужно было волка погонять по арене часа два, искусать его собачьими зубами, истоптать копытами, а потом уже зарезать… Мало того, что он уже был раз травлен, словлен и отсидел ни за что ни про что несколько недель в тюрьме [Там же: 120].

В конце очерка Чехов утверждает, что травля не имеет никакого практического смысла, поскольку на арене слишком мало места, чтобы собаки могли в полной мере проявить себя. По мнению Чехова, если расходы на устройство таких мероприятий могут окупиться сборами с билетов, то ничем нельзя возместить «разрушений, которые, быть может, произведены этой травлей в маленькой душе вышеупомянутого гимназистика» [Там же: 121]. В этом отношении очерк напрямую перекликается с озабоченностью РОПЖ воздействием подобных мероприятий на зрителей.