Ева и головы

Еве было любопытно, кроме того, она искренне радовалась, что Эдгар выбрался из ловушки собственного безумия (или же из ловушки, которые совместными усилиями соорудили для него разум, совесть, опыт и какое-то божественное предчувствие, которое отвечает за множество тайных вещей, например, экстаз во время молитвы). Она подсаживалась ближе и разглядывала пейзаж человеческих внутренностей. Он сер, будто тяжёлые, недвижные, низкие тучи в небесах, где всё замерло и затихло в ожидании града и великого потопа. Но Ева-то знала, что на самом деле за ними больше нет солнца. Эдгар прав: полости мертвеца совсем не то же самое, что полости человека живого и дышащего. Мир внутри него жил, хотелось зачарованно внимать историям, которые он рассказывает.

Великан тем временем сменил нож на небольшую пилу, которую не так уж часто использовал в работе, и скрежет её напугал лошадь. Эдагр был так увлечён работой, что даже не услышал, как она дёрнулась, как стряхнула несколько яблок с дикой яблони, куда накануне накинула узду девочка. Ева слезла с повозки посмотреть и замерла, врезавшись, как в стог сена, в стену разнообразных предчувствий.

Что такое? Она вновь почувствовала, что мир кишит живыми существами, которые, как водомерки к барахтающейся на поверхности воды мошке, слетались, сползались к их телеге. Может, их привлекал слабый свет, но Еве почему-то казалось, что свет здесь ни при чём. Разве повинен свет в том звуке, с которым летучие мыши, пролетая, задевают крыльями ивовые ветки? Виноват свет в крике кукушки, таком громком, что девочка боролась с желанием ощупать собственную макушку — не там ли она сидит? В чём он действительно повинен, так это в крупных белых мотыльках, что вились вокруг масляной лампы, а один, видно, разглядев что-то в глазах девочки, бился и танцевал перед её лицом, заставив выставить руки.

Здесь же было — Ева заметила их лишь спустя мгновения, когда зрачки расширились, вновь вместив в себя все оттенки черноты — великое множество созданий со сморщенными рожицами, которые исчезали под землёй и появлялись вновь, тащили куда-то листья и веточки, лазали по деревьям с проворством птичек-поползней. Сверкание их красноватых глаз Ева видела всюду, но только самым краешком зрения.

Девочка подумала, что они похожи на муравьев, а потом решила, что то и есть муравьи — преображённые какой-то силой, не то в голове Евы, не то вне её, занимались они, в сущности, самыми обычными для муравьёв делами.

Под повозкой кто-то копошился в листьях, и Ева, разглядев в темноте силуэт низко пригнувшей голову лошади (должно быть, она уже успокоилась и выискивала теперь свалившиеся с дерева яблоки), не стала опускаться на землю и заглядывать под повозку. Подумала, не рассказать ли Эдгару о красноглазых существах, но, послушав как сосредоточенно он причмокивает, прикидывая как лучше довести лезвие пилы до конца грудины, не повредив органы, не стала отвлекать костоправа от работы.

Чье-то тело будто бы само обернулось землёю, причём обильно смоченной водой: контуры его расползались из-под телеги, разваливались, точно кожура с гнилой капусты. Противный запах перебивался запахом гари: какой-то мотылёк всё-таки добрался до открытого огня и, проявив смекалку, обхитрил закопченные стёкла лампы. Бескрылое тельце его корчилось в масле.

…Нос Эдгара нависал в каких-то трёх пальцах от развёрстой грудины. Не оборачиваясь на Еву, он сказал:

— Видишь? Запоминай. А лучше где-нибудь нарисуй. Можешь прямо на полу — у меня где-то был кусок угля.

Девочка подошла поближе, отчасти из-за того, что не могла рассмотреть всё детально, отчасти чтобы уловить интонацию Эдгара. Света хватало только чтобы разобрать формы — казалось удивительным, как в простом и понятном человеческом теле могло поместиться такое многообразие форм. Текстура и цвет таяли в скудном свете, подменялись другими. Сказала с разочарованием:

— Всё мертво. Нет даже капельки жизни.

— Конечно, мертво. Нити… нити высохли, — великан не скрывал своего разочарования. Отложив пилу, он рассеянно потирал ладонью шею. — Всё-таки, он умер не так уж и недавно. Но взгляни сюда. Как я и предполагал, сходство с внутренностями свиньи достаточно незначительно. И откуда эти олухи брали привычку сравнивать человеческое строение со строением животного? Должно быть, кто-то имел в мыслях уравнять человека со зверем для какой-то одному ему понятной цели. Но я вижу теперь, что он ошибался. Человек — нечто особенное, сродни ангелам Господним. А болезни и бедствия обрушились на нас потому, что мы — как испорченная игрушка, мы отвернулись от Творца и барахтаемся теперь в грязи, как свиньи. Поэтому нас можно сравнивать со свиньями. Поэтому и сравнивают, и запретили заглядывать внутрь, чтобы, не попусти Господь, чего не вышло. Но ничего не может быть спрятано вечно. Плохо только одно, что это знание достаётся не праведникам, а грязным, плотоядным гиенам, вроде нас с тобой.