Евангелие Достоевского

В «Исповеди» Толстой откровенно рассказывает о том образе жизни, бездумном и безнравственном, который он вел в молодости, и о духовном кризисе, поразившем его в пятидесятилетнем возрасте. Этот кризис едва не довел его до самоубийства. В поисках выхода Толстой погрузился в чтение философской и религиозной литературы, попытался даже вернуться в Церковь, впервые после долгого перерыва исповедовался и причастился.

И. Репин. Портрет Л. Н. Толстого

Однако Причастие не оказало на Толстого обновляющего и животворящего действия. Напротив, оно оставило в душе писателя тяжелый след. В «Исповеди» он пишет: «Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет… Когда я подошел к царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное Тело и Кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это – жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера… Я смирился, проглотил эту Кровь и Тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».

Возвращение Толстого к Православию было кратковременным и поверхностным. В христианстве он воспринял только нравственную сторону, вся же мистическая сторона, включая таинства, осталась для него чуждой. Мировоззрение Толстого характеризовал крайний рационализм, и именно этот рационализм не позволил ему воспринять христианство во всей полноте. После долгих и мучительных поисков, так и не закончившихся встречей с личным Богом, с Богом живым, Толстой пришел к воплощению своей юношеской мечты – созданию своей собственной религии, которая основывалась на вере в Бога как безличное начало, руководящее человеческой нравственностью.

Более того, толстовский Бог – это производное от нравственности, а не наоборот. Не Бог создает человека, а человек в своей душе создает некоего бога: «Если есть какой-нибудь Бог, то только тот, которого я знаю в себе, как самого себя, а также и во всем живом. Говорят: нет материи, вещества. Нет, она есть, но она только то, посредством чего Бог не есть ничто, не есть не живой, но живой Бог, посредством чего Он живет во мне и во всем… Надо помнить, что моя душа не есть что-то – как говорят – божественное, а есть Сам Бог. Как только я Бог, сознаю себя, так нет ни зла, ни смерти, ничего, кроме радости». Отрицая бытие личного Бога, Толстой отрицал и опыт молитвы, считая молитву ненужным и бессмысленным действием.

Л. Толстой думал… что можно принять учение Христа, отвергнув слово Его о том, что Сын и Отец – одно, или приняв эту сыновность только в смысле общей сыновности всех «сынов человеческих» Богу, оставив неразрешенным ветхозаветное противоположение Бога человеку, Господина, «Хозяина» – рабу, «работнику». Но это оказалось невозможным: когда Л. Толстой вынул символ Единородной Сыновности, на котором все держится в учении Христа, – оно распалось, рассыпалось, как зерна ожерелья, из которого вынута связующая нить, само себя отринуло, уничтожило в своих последних выводах, не только как религия, но и как нравственность; вместо великого соединения получилось такое раздвоение, расщепление, такое противоречие Я и Не-я, любви к себе и любви к другим, такое отрицание божеского во имя человеческого, человеческого во имя божеского, каких еще не было ни в одном из религиозных и нравственных учений мира… Л. Толстой хотел отделить нравственность от религии; но когда порвал их живую связь, то и нравственность, как религия, в руках его истлела – и от христианства ничего не осталось.

Д. С. Мережковский.

Толстой и Достоевский