Евангелие Достоевского

В той же книге Гоголь горячо защищал Пушкина от обвинений в деизме: «Некоторые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно как будто бы они побывали в душе Пушкина, точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах своих говорить о высших догмах христианских, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе, как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни. По-ихнему, следовало бы все высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать из того какие-то стихотворные игрушки… Публично выставлять нехристианином человека и даже противником Христа, основываясь на некоторых несовершенствах его души и на том, что он увлекался светом так же, как и всяк из нас им увлекался, – разве это христианское дело? Да и кто же из нас тогда христианин?..» По словам Гоголя, Пушкин «в лучшие и светлейшие минуты своего поэтического ясновидения исповедал выше всего высоту христианскую».

Когда-то книга Гоголя оскорбила Белинского и стала причиной гневного письма, которое Достоевский зачитал на собрании петрашевцев. За это он поплатился годами каторги и солдатчины. Но теперь Достоевский фактически встал на сторону Гоголя в споре о христианской идентичности России и ее особом призвании по отношению к европейским народам.

Произнося слова о всемирном братстве на основе Христова евангельского закона, Достоевский отдает себе отчет в том, что кому-то они «могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими». Но он глубоко уверен в особой миссии России, которая не экономической мощью должна превзойти народы Европы, не мечом или наукой их покорить, но примирить силой Евангелия. «Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю “в рабском виде исходил благословляя” Христос», – заключает Достоевский, цитируя Тютчева.

Вечером того же дня, когда была произнесена пушкинская речь, Достоевский на литературном празднике читает стихотворение Пушкина «Пророк»:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

В этом стихотворении Пушкин говорит о призвании национального поэта, используя образ, навеянный Книгой пророка Исаии: «В год смерти царя Озии видел я Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном, и края риз Его наполняли весь храм. Вокруг Него стояли Серафимы… Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:1–2, 6–7).

Пророк Исаия. Гравюра. XIX в.