Евгений Иванович Якушкин (1826—1905)

Дело представляется нам следующим образом: публикация была осуществлена редактором «Библиографических записок» В. И. Касаткиным (он действительно не был в отличие от других членов редакции лично знаком с Чаадаевым), но материалы он мог получить скорее всего от Якушкина («близкого знакомого Чаадаева», как пишет В. В. Стасов). У Якушкина же эти письма могли быть в копиях, притом восходивших еще к тому времени, когда был жив Чаадаев. Известно, что он распространял сам и давал списывать желающим свои письма, посвященные общественным вопросам. Для человека, которому официально было запрещено писать и печататься, это был единственный способ самовыражения. Например, опубликованное в «Библиографических записках» письмо Чаадаева к Жуковскому было в свое время широко известно в московском свете. В памяти же престарелого Стасова вполне могли совместиться два лица: публикатор и «поставщик» чаадаевских писем, тем более что обычно это и бывало одно лицо. Думается, что Якушкин не поставил своего имени под этой публикацией потому, что она была сделана с копий, а это он не считал достаточно надежным источником (вспомним его совет Ефремову найти подлинник, несмотря на наличие, казалось бы, точной копии). С этой публикацией связан один эпизод, весьма важный для понимания общественной позиции людей круга «Библиографических записок». Дело в том, что среди материалов, опубликованных в журнале, были не только письма самого Чаадаева, но и воспоминания о нем, а одно анонимное — недоброжелательное по отношению к Чаадаеву. И вот Касаткин узнает, что некоторые близкие к редакции люди сердятся на него за опубликование этого отрывка. Вот что пишет он Виктору Павловичу Гаевскому в апреле 1861 г.: «Слухи, дошедшие до Вас обо мне, несправедливы. Мне сердиться на Вас не за что и не приходится, а предполагал я, наоборот, что Вы на меня осерчали. Предположение мое, основанное на словах П. А. Ефремова (в письме его к Афанасьеву), что Вы и он, раздраженные статейкой о Чаадаеве, не хотите высылать ничего в «Библиографические] зап[иски]», несмотря на то что у Вас даже было что-то уже приготовлено пушкинское, подтверждалось и Вашим молчанием. Я не писал к Вам потому, что и дела много, да и оправдываться косвенным образом не хотел. Мне очень прискорбно, что мнение одной из заметок о Чаадаеве сделано и моим о нем мнением. Я не разделяю его вполне, хотя и разделяю отчасти. А отчасти разделяю потому, что в руках у меня на это документы, писанные самим Чаадаевым, людьми, бывшими с ним в близких отношениях, подкрепленные к тому же все вместе рассказами о нем Кетчера и знавших его до днесь живущих. Я напечатаю и его «Apologie d’un fou»,[4] и извлечения из последних его писем философских;[5] дело выйдет яснее; а потом, какое право имеем мы утаивать отзывы о ком бы то ни было современников? Пятнышки на Пушкине не отнимают у него ничего. Прибавить к этому мне остается, что Вы не можете считать меня за отыскивающего нарочно в ком бы то ни было пятна, из желания, хватив грязью, отличиться удальством, что ли. На такие штуки я не способен».^{127}

Это — очень важное письмо, проливающее свет на отношение круга «Библиографических записок» и русских «герценовцев» в целом к наследию вольнолюбивых «отцов». К сожалению, мы не можем документально обосновать реакцию Евгения Ивановича на этот эпизод, по вся его деятельность говорит о том, что и он подобно Гаевскому и Ефремову считал, что по отношению к выдающемуся историческому лицу, да еще такому, которое подвергалось несправедливым гонениям, надо соблюдать максимум такта и осторожности, чтобы не играть на руку реакции. То, что представляется нам теперь как некоторая прямолинейность пушкинских и декабристоведческих концепций Якушкина и его друзей, было на самом деле тактическим маневром, вполне сознательно избранным ими.

И Якушкин, и Ефремов, и Афанасьев в своих публикациях и статьях, посвященных Пушкину, декабристам, Чаадаеву, стояли на демонстративно апологетических позициях, даже несколько преувеличивая дворянскую революционность: ведь речь шла о противостоянии силам реакции, с одной стороны, и известному нигилизму части передовой молодежи 60-х гг. — с другой. Это чрезвычайно интересное и почти не исследованное явление того времени. Нам теперь с исторической дистанции может показаться, что прав был Касаткин, полагавший, что такая позиция может повести к утрате объективности. Но вспомним о том, что отношение к декабристам и Пушкину Герцена было также продиктовано сложными политическими условиями 60-х гг., и это имело большой общественный смысл.

Очень рано, когда Евгений был еще подростком, установились постоянные эпистолярные контакты его с отцом Иваном Дмитриевичем. Довольно скоро выяснилось, что сын является единомышленником отца.^{128}Их регулярная, хорошо сохранившаяся переписка свидетельствует о том, что молодой демократ не только усвоил идеологию самых радикальных из декабристов, но и пошел дальше по пути революционной мысли.