Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Задача проваливается на уровне содержания (сюжет рассказа построен на том, что одних героев постоянно путают с другими – спасающийся бегством «слабый рабочий» в результате ошибки гнавшихся за ним людей заступает на место жильца квартиры, «молодой человек с кумиром в голове» принимает голос «кумира» за голос «неясного молодого человека» и т. д.). Задача проваливается и на уровне формы, устроенной так, что отношения не проясняются, но дополнительно запутываются: «Он по братски обнимет и поцелует того, кто вытянет счастливый фант, подарит с себя нательную майку, но для этого надо хорошо учиться во всех четвертях, на медаль» (93; не ясно, кто именно «подарит нательную майку» – тот, который «по братски обнимет», или тот, который «вытянет счастливый фант»?), «он взял трубку, когда на том конце молодой человек с кумиром в уме ее уже повесил, услышав не от него слова любви» (97; не ясно, кто именно услышал «слова любви» – тот, кто «взял трубку», или тот, кто ее «уже повесил»?). Нам, таким образом, показывают утрату контроля над синтаксисом, неспособность автора совладать со всеми неувязками и двусмысленностями, порожденными движением слов, неумение разрешить, согласовать, направить и пролить свет. Отсюда – солецизмы, регулярно встречающиеся в тексте: «а слабый рабочий вышел через фотолабораторию в квартиру этого жильца и скорей не раздумывая спрятался в ванную от сильного рабочего и клиента и согреться после бомбоубежища» (94; «спрятался» и «согреться»), «И вдруг кумир здоровается с ним просто как с хорошим знакомым и разрешил к себе придти» (95; «здоровается» и «разрешил»); но отсюда и навязчивый мотив потери управления. В «Один такой, другой другой» не управляются ситуации («Те схватили бы его, но домработница подошла к нему потереть спину, не разобрала, что это уж не хозяин, сильный рабочий с клиентом подумали это он и ошиблись, и схватили на кухне хозяина, он был похож на слабого рабочего, побили и потащили через фотолабораторию и бомбоубежище» [94]), не управляются механизмы («Она за баранкой вынула из сумочки подарок малышу полюбоваться, другая рука соскользнула, настоящая машина стукнулась и помялся кузов» [94]), не управляются детские игрушки («То домработница то хозяин как попало заводили машинку, а она сорвалась с управления и изранила как человек в отместку сначала хозяина, домработница пьяная за это накинулась на слабого рабочего, и машинка изранила ее всю так, что их с хозяином увезли в больницу» [94]); и даже некоторая часть собственного тела не подлежит управлению («А молодой человек так долго невозможно кумира любил, что у самого даже хуй на него не шевельнулся как на девушку, и чем сильнее он на это обращал внимание, тем больше хуй был как мертвый» [98]). В итоге посыл произведения кажется еще более скептическим; если «Жизнеспособный младенец» настаивал, что мы не можем понять жизнь, то «Один такой, другой другой» утверждает, что мы ни в коей мере не способны управлять ею.

Мир воспринимается Харитоновым как сложнейшее сплетение абсурдных событий, внезапных вторжений, волшебных случаев, необъяснимых потерь и нежданных удач, как калейдоскоп волений, желаний и действий – и человеку не дано предугадать, чем в итоге обернется суперпозиция множества культурных, социальных и природных сил. В некотором смысле, перед нами все тот же излюбленный (пластический) мотив румневских пантомим – безвольное тело, властно влекомое аффектами; мотив, получивший теперь и грамматическую разработку. Позднейшие знаменитые идеи Харитонова о «сознательном безволии» автора («Ничего не строится специально так, чтобы волюнтаристски задумывалось и затем воплощалось» [498]) зарождаются именно сейчас – как реакция на запутанность и неуправляемость жизни (и текста, призванного эту жизнь запечатлеть).