Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Но пока множество событий «сплетается» вполне благоприятным для Харитонова образом. После успеха «Очарованного острова» его принимают в штат Театра мимики и жеста (вместе с Григорием Ауэрбахом, которому предстоит помогать Василию Соловьеву-Седому в сочинении музыкальной комедии «Подвески королевы»[384]). По сравнению с преподаванием, работа режиссера предполагает куда меньше рутины и куда больше свободы – и Харитонов явно доволен своим новым статусом. Он наслаждается вдруг свалившейся на него известностью, размышляет над следующими постановками, зовет (подражая в этом Александру Румневу[385]) глухих актеров «своими уродами»[386], а на иных знакомых производит впечатление «почти высокомерного» и «даже фатоватого» человека (2:138). Первый проект Харитонова в качестве штатного режиссера Театра мимики и жеста – превращение только что написанного рассказа «Один такой, другой другой» в пантомиму «Одно из двух». Во второй части этого спектакля Харитонов планирует показать историю о сменяющих друг друга мастерах – занятых, правда, не ремонтом автомобилей, но изготовлением «микроскопических башмачков для насекомого» (486) – и здесь он почти точно следует сюжету «Один такой, другой другой». Зато первая часть отличается радикально; в ней должно появиться взбесившееся чудовище-андрогин (два актера, прижавшиеся спинами друг к другу) – результат технической ошибки, сдвоенное изображение из поломанного телевизора, выбравшееся наружу и нападающее на жителей кукольного склада (488). «Там участвовали бильярдисты, стрелки в тире, сломанный телевизор, цыганка-прорицательница, Чудище с четырьмя руками, четырьмя ногами и о двух головах, которое разрезают пополам и оно, разъединенное, в муках умирает, что было символом законного брака», – вспоминает Елена Гулыга[387]. Вместе с Ауэрбахом, Ставцевой и Эповым Харитонов готовит постановку «Одного из двух» в течение всего 1973 года.

При этом сам 1973 год полон новых (довольно мрачных) примет все более консервативного курса, проводимого руководством страны: здесь и характерные (увеличивающие влияние «силовых» министерств) кадровые перестановки в КПСС, и яростная газетная кампания против Андрея Сахарова, и громкий процесс Петра Якира и Виктора Красина (повлекший за собой кризис диссидентского и правозащитного движения). Интеллигенция шутит про 1973 год, в котором осталось только переставить цифры (и получится 1937-й); но и «широкие народные массы» явно утрачивают кипучий энтузиазм и готовность активно сотрудничать с государством, характеризовавшие 1960-е годы. Хрущевские обещания построить к 1980 году коммунизм дезавуированы введением (в 1971 году) концепции «развитого социализма» – нового этапа эволюции советского общества, заключающегося в постепенном (и сколь угодно долгом) совершенствовании уже существующих институтов. Брежневское Политбюро придает «развитому социализму» максимально консервативное звучание: «Утверждая, что в стране построен развитой социализм, власти давали понять, что построение коммунизма больше не входит в повестку дня, что существующего социализма более чем достаточно»[388]. Напряжение между более-менее либеральной внешней (вследствие «детанта») и более-менее репрессивной внутренней политикой находит выход в «третьей волне» эмиграции. По слухам, эмиграции дан ход с личного позволения Юрия Андропова, рассчитывавшего таким образом очистить СССР от множества «нежелательных элементов»[389]. Изначально «третья волна» почти целиком состоит из советских евреев, которых, с одной стороны, подталкивает к отъезду повсеместный государственный антисемитизм, а с другой стороны, все больше интересует собственная национальная идентичность – обе тенденции явно усилились после победы Израиля над арабскими государствами в Войне Судного дня осенью 1973 года. Харитонов к «третьей волне» относится довольно скептически («У нас разный Бог. Вам уж положено уходить из Египта, а мы пусть в нем погибнем, но уходить не должны» [284]), хотя уезжающие есть и среди его знакомых: в частности, в 1973 году из СССР во Францию эмигрируют Мария Розанова и Андрей Синявский.