Евгений Харитонов. Поэтика подполья

со своим пантомимическим отрядом он [Харитонов] часто выступал на подмостках ведомственных клубов. В недрах этого театрального организма вырос дерзкий музыкально-пантомимический ансамбль «Последний шанс» – смесь обэриутских текстов с роком, ударников со скрипкой, мимики и жеста с пением. Мы познакомились с ними в нашей собственной квартире, куда они нахлынули смотреть наши работы после репетиции, нагруженные инструментами. Они устроили у нас спонтанный концерт, завершившийся возмущенным театральным актом наших соседей[475].

Без сомнения, занятия пластикой со Школой нетрадиционного сценического поведения сделали выступления «Последнего шанса» более красочными; с другой стороны, театральные эксперименты самого Харитонова оказались возможны во многом благодаря Щукину и Самойлову – в течение нескольких лет музыканты составляли ядро Школы (актерский состав в которой менялся довольно быстро[476]) и были ключевыми харитоновскими исполнителями, на которых он всегда мог рассчитывать[477]. На «закрытых показах», организуемых по воскресеньям для избранных гостей «Школы», длинноволосый Щукин играет на гитаре, Самойлов щеголяет в обтягивающих чулках, а сам Харитонов читает свои стихотворения[478]. Общая таинственность «показов» соединяется с ярко выраженной эстетической «несоветскостью» режиссерских поисков Харитонова —

Сказать, что в брежневской Москве харитоновские представления выглядели странно, значит, не сказать ничего. Его лицедейство считали вызывающе несвоевременным с идеологической точки зрения. При этом в нем не было ни советской драматургии, ни политической оппозиционности (в духе Любимова или Захарова). Ни диссидент, ни партиец, но явно не советский человек. А написанные им пьесы не имели связи ни с революционной патетикой Брехта, ни с «заедающим бытом» в духе Островского ли, Чехова ли, Хармса… Ни Богу свечка, ни черту кочерга![479] —

и это почти неизбежно порождает атмосферу легкой фронды, окутывающую харитоновскую «Школу»: «Когда мы пришли смотреть его [Харитонова] спектакль в Дом Культуры, там над сценой была растяжка, лозунг: „Да здравствует 58-ая годовщина Великой октябрьской революции“. Все начали говорить: „58-ая статья“. 58-я статья, за которую сажали»[480].

Очевидно, театральные представления Харитонова плохо укладываются в курс на развитие «социалистического образа жизни», провозглашенный на XXV съезде КПСС в феврале 1976 года. За соблюдение этого курса отвечают не только идеологические работники КПСС, но и (во все большей степени) представители силовых ведомств. После двух инсультов, перенесенных Брежневым в 1974-м и 1976-м, во внутренней политике страны значительно возрастает роль председателя КГБ Юрия Андропова. С 1967 года Андропов планомерно переориентирует КГБ на борьбу с «идеологическими диверсиями», благотворной средой для вызревания которых считается «творческая интеллигенция». Главная ставка сделана на «профилактику»: неблагонадежных интеллектуалов теперь не арестовывают (как при Сталине) и не клеймят в газетах (как при Хрущеве) – с ними ведут «беседы», вежливо «предупреждая» и «предостерегая» от «ошибочных шагов». Наследуя идеям Александра Шелепина об использовании ВЛКСМ для превентивного обнаружения «идеологических противников» советской власти, андроповская «профилактика» является реакцией на вполне конкретный вызов: новый подъем диссидентского движения, инспирированный выходом на Западе «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына в 1974 году, подписанием Хельсинкских соглашений 1 августа 1975 года (глава VII Соглашений посвящена защите прав человека) и присуждением Нобелевской премии мира академику Андрею Сахарову 9 октября 1975 года.