Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Харитонов отлично осознает и умело использует особенности сложившейся ситуации. Руководство Школой нетрадиционного сценического мастерства почти не приносит ему денег, но зато обеспечивает творческий простор и свободное время; «Работу всегда находил такую, чтобы в нее особенно не вмешивались и чтоб мало, совсем мало на ней бывать», – подытожит Харитонов свой трудовой опыт через три года (496). Действительно, от студии Харитонова иногда требуют участвовать в официальных мероприятиях, вроде празднований Дня Победы[534], но в остальном Школа практически полностью независима; Харитонов договаривается о выступлениях на разных площадках, ставит номера «Последнему шансу», в частном порядке занимается с заикающимися и общается с огромным количеством людей: «И все-таки работа место знакомств, хотя она и оплачивается государством» (225). Среди наиболее важных знакомств 1977-го – поэтесса Татьяна Щербина, пишущая статьи о пантомиме[535], руководитель киевской студии танца «Мимикричи» Владимир Крюков, применяющий харитоновскую теорию контрапоста для обучения актеров[536], а также пришедший лечить у Харитонова заикание Михаил Файнерман[537]. Ученик покойного поэта Симона Бернштейна и создатель оригинального поэтического жанра «клотов»[538], Файнерман станет частым собеседником Харитонова и познакомит его со своим другом – поэтом Иваном Ахметьевым[539].

Увы, довольно скоро это положение вещей оказывается нарушено очередным скандалом. В начале 1978 года Школа нетрадиционного сценического мастерства выступает в Новосибирске на слете самодеятельных коллективов.

Мы выходим и в течение 15 минут играем какую-то безумную и абсурдную балетную импровизацию. Все это снимает телевидение. В конце с кого-то соскакивают колготки, и мы быстро заканчиваем выступление безумным пируэтом, подтягивая эти спавшие колготки. Среди гробового молчания зала раздается истошный женский крик «Браво!» Мы уходим, на нас сразу накидываются какие-то люди и спрашивают, кто мы такие и откуда приехали. «Студия Евгения Харитонова, – гордо объясняем мы. – Город Москва», —

вспоминает Александр Самойлов (1: Спустя некоторое время выясняется, что далеко не всем зрителям понравилось увиденное: «Через месяц некие „ташкентские доброжелатели“ присылают в ВЦСПС письмо с тридцатью фотографиями нашего выступления, где речь шла о том, что „вот чему нас, провинциалов, учит Москва, какие-то студии Евгения Харитонова!..“» (1: 277). Начинается тягостное разбирательство: Харитонов ходит на собеседования в культурно-массовый отдел ВЦСПС, дает объяснения в горкоме КПСС и несколько раз принимает на занятиях проверяющих. В конце апреля харитоновскую труппу привлекают к участию в мероприятиях, посвященных открытию XXVIII съезда ВЛКСМ (521), что поначалу кажется хорошим знаком: «И тут позвонили из ЦК комсомола в клуб попросили дать народ из кружка статистами в концерт на съезд комсомола. Такой козырь моей дирекции на случай нападок на них за мой кружок» (225). Проблема в том, что как раз весной 1978 года ЦК КПСС принимает решение ужесточить государственную политику в области художественной самодеятельности. Соответствующее Постановление, опубликованное 2 апреля 1978 года в «Правде», однозначно воспринято всеми чиновниками от культуры: «В конце 70-х – начале 8о-х годов во исполнение Постановления ЦК КПСС „О мерах по дальнейшему развитию самодеятельного художественного творчества“ от 1978 года количество смотров и конкурсов, фестивалей и обменных концертов резко сокращается, а репертуарные рамки еще более ужесточаются»[540]. Сочетание обстоятельств оказывается максимально неблагоприятным – ив июне 1978 года[541], после бесплодных оправданий, Харитонов вынужден написать заявление об увольнении из ДК «Москворечье» (224; 1. 277).