Евгений Харитонов. Поэтика подполья

До 1978 года харитоновские произведения (от «Духовки» до «А., Р., я») представляли собой связные закругленные истории, любые переходы внутри которых всегда тщательно сглаживались автором. Теперь же Харитонов начинает создавать тексты, состоящие из принципиально гетерогенных элементов. Подобную стилистику часто ассоциируют с Розановым; но если Розанов объяснял фрагментарность своих произведений тем, что разные заметки писались в разных местах («На Троицком мосту», «На Загородном пр.»), то для Харитонова такое объяснение не подходит – он способен сочинять только в собственной квартире. И потому перед нами не очередной короб «опавших листьев», но скорее папка с «личным делом», заведенным на автора в МВД или КГБ: стенограммы телефонных разговоров («1402978? – Да. – Постучите вашему соседу у него не положена трубка. – А его дома нет, я слышал он ушел. – А, ну тогда я отключу ему телефон, пусть кладет трубку как следует» [246]), перехваченные письма («Дорогой Саша. Я тебя знаю со слов Валеры, а ты меня и так не знаешь. Разве что Валера мог позвать ко мне в гости» [149]), изъятые личные записи («Вч. веч. в Пицунде вдруг чуть было не начал икать, но после двух-трех раз прошло, а могло бы зарядить часов на 6 и отравило бы весь вечер» [245]). И даже знаменитое автоописание Харитонова, в котором он сравнивает себя с Лимоновым, более всего напоминает милицейскую «объективку»: «человек чурающийся улицы <…> никогда не водился со шпаной, <…> всегда состоял на работе <…> никогда не жил без денег <…> привык жить скромно» (261). Прозрачность жизни в авторитарном государстве переходит в прозрачность формы, демонстрирующей сам процесс создания текста: «человек что-то все время начинает писать, сбивается, берется снова» (498). Эта тенденция удостоверяется и тем фактом, что «великое пятичастие» в основном написано прозой; действительно, как указывал еще Нортроп Фрай, «проза сама по себе является прозрачным медиумом: она <…> представляет предметы подобно тому, как их представляет витрина магазина»[572]. Отказ Харитонова от версификации означает отказ от непрозрачности, от возможности заслонить собственную жизнь эффектами ритма.

И здесь необходимо отметить еще одну стилистическую черту, резко отличающую новую харитоновскую прозу от той, что была создана им ранее. В текстах «великого пятичастия» появляется огромное количество диалогизирующей риторики — обращений, восклицаний, вопросов: «А что, неужели все люди умирают?» (241), «Когда настанет час расплаты за все?» (276), «У кого бы попросить прощения перед кем встать на колени (?)»(277), «Прокатилась волна чего?» (280), «что мы? что нам?» (ЗОб), «Кто? Такие? Черти?» (239), «Кому все это объясняю?» (220), «кто виноват? и что делать?» (ЗОб). Очевидно, такие вопросы не предполагают ответов – зачастую они вообще семантически пусты: «Да, так что?» (234), «Ась? Гусь» (209), «(что ведь?)» (ЗОб), «Что что?» (168), «А – что „а“?» (220), «Но – что но?» (331) – так в чем же их цель? По нашему мнению – в провоцировании внимания, в настойчивом окликании аудитории, в нащупывании ее болевых точек. И одной из таких точек, вне всякого сомнения, была закоренелая гомофобия советской интеллигенции. Выразительнейшим примером является здесь отказ академика Андрея Сахарова выступить (по просьбе итальянского активиста Анжело Пеццана) с публичным протестом против преследования геев в СССР в 1977 году[573]. Трудно переоценить и ханжество знакомых самого Харитонова: кто-то выкидывает полотенца после его визита[574], кто-то рассуждает о том, что у Харитонова «в губах есть нечто пиздячее»[575], кто-то закрывает для посещений свой дом («Из-за сына. Женя же был гомосексуалист. Он же не мог в одном случае быть просто педагогом, а в другом…» [2: 166]), кто-то говорит ему, пытающемуся помирить спорящих: «А ты вообще иди отсюда, гомосек несчастный!» (2: 168). Перестав таиться после событий 1978 года, хорошо изучивший столичное «подполье» Харитонов начинает тонкую диалогическую игру, напоминающую не то петижё Фердыщенко в «Идиоте», не то развлечения мертвецов в «Бобке». Решительно перейдя – за счет прозрачного медиума прозы – на «рискованно откровенный уровень и материал личной жизни»[576], автор более «не дозирует гомосексуальных описаний» (498) и «не знает обхождения с читателем» (498): «ну теперь говорю так полежим замрем и ты чувствуй его в себе как он в тебе как ты на нем насажен посжимай поразжимай ну как тебе хорошо – хорошо шепчет ну давай пойдем дальше тебе надо там разработать все теперь всегда будешь хотеть х.у.я.» (210); пассажи, подобные этому, отныне регулярно встречаются в харитоновских текстах и успешно эпатируют его коллег по литературному цеху.