Евгенiй Онгинъ

Почтенный замокъ былъ построенъ,
Какъ замки строиться должны:
Отмнно проченъ и спокоенъ,
Во вкус умной старины.
Везд высокіе покои,
Въ гостиной штофные обои,
Портреты ддовъ на стнахъ,
И печи въ пестрыхъ израсцахъ.
Все это нын обветшало,
Не знаю, право, почему:
Да впрочемъ другу моему
Въ томъ нужды было очень мало,
Затмъ, что онъ равно звалъ
Средь модныхъ и старинныхъ залъ.

Онъ въ томъ поко поселился,
Гд деревенскій старожилъ
Лтъ сорокъ съ ключницей бранился,
Въ окно смотрлъ и мухъ давилъ.
Все было просто: полъ дубовый,
Два шкафа, столъ, диванъ пуховый,
Нигд ни пятнышка чернилъ.
Онгинъ шкафы отворилъ:
Въ одномъ нашелъ тетрадь расхода,
Въ другомъ наливокъ цлый строй,
Кувшины съ яблочной водой,
И календарь осьмаго года;
Старикъ, имя много длъ,
Въ иныя книги не глядлъ.

Одинъ среди своихъ владній,
Чтобъ только время проводить
Сперва задумалъ нашъ Евгеній
Порядокъ новый учредить.
Въ своей глуши мудрецъ пустынный,
Яремъ онъ барщины старинной
Оброкомъ легкимъ замнилъ;
Мужикъ судьбу благословилъ.
За то въ углу своемъ надулся,
Увидя въ этомъ страшный вредъ,
Его расчетливый сосдъ.
Другой лукаво улыбнулся,
И въ голосъ вс ршили такъ:
Что онъ опаснйшій чудакъ.

Сначала вс къ нему зжали,
Но такъ какъ съ задняго крыльца
Обыкновенно подавали
Ему Донскаго жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышатъ ихъ домашни дроги: —
Поступкомъ оскорбясь такимъ,
Вс дружбу прекратили съ нимъ.
«Сосдъ нашъ неучъ, сумасбродитъ,
«Онъ фармасонъ; онъ пьетъ одно
«Стаканомъ красное вино;
«Онъ дамамъ къ ручк не подходитъ;
«Все да, да нтъ, не скажетъ да-съ«Иль нтъ-съ.» Таковъ былъ общій гласъ.

Въ свою деревню въ ту же пору
Помщикъ новый прискакалъ,
И столь же строгому разбору
Въ сосдств поводъ подавалъ.
По имени Владиміръ Ленскій,
Съ душою прямо Геттингенской,
Красавецъ, въ полномъ цвт лтъ,
Поклонникъ Канта и поэтъ.
Онъ изъ Германіи туманной
Привезъ учености плоды:
Вольнолюбивыя мечты,
Духъ пылкій и довольно странный,
Всегда восторженную рчь
И кудри черныя до плечъ.

Отъ хладнаго разврата свта
Еще увянуть не успвъ,
Его душа была согрта
Привтомъ друга, лаской двъ.
Онъ сердцемъ милый былъ невжда;
Его леляла надежда,
И міра новый блескъ и шумъ
Еще плняли юный умъ.
Онъ забавлялъ мечтою сладкой
Сомннья сердца своего.
Цль жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой;
Надъ ней онъ голову ломалъ,
И чудеса подозрвалъ.

Онъ врилъ, что душа родная
Соединиться съ нимъ должна;
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждетъ она;
Онъ врилъ, что друзья готовы
За честь его принять оковы,
И что не дрогнетъ ихъ рука
Разбить сосудъ клеветника:
Что есть избранныя судьбою
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Негодованье, сожалнье,
Ко благу чистая любовь,
И славы сладкое мученье
Въ немъ рано волновали кровь.
Онъ съ лирой странствовалъ на свт;
Подъ небомъ Шиллера и Гете,
Ихъ поэтическимъ огнемъ
Душа воспламенилась въ немъ.
И Музъ возвышенныхъ искуства,
Счастливецъ, онъ не постыдилъ;
Онъ въ псняхъ гордо сохранилъ
Всегда возвышенныя чувства,
Порывы двственной мечты
И прелесть важной простоты.

Онъ плъ любовь, любви послушный,
И пснь его была ясна,
Какъ мысли двы простодушной,
Какъ сонъ младенца, какъ луна
Въ пустыняхъ неба безмятежныхъ,
Богиня тайнъ и вздоховъ нжныхъ.
Онъ плъ разлуку и печаль,
И нчто, и туманну даль,
И романтическія розы;
Онъ плъ т дальныя страны,
Гд долго въ лоно тишины
Лились его живыя слёзы;
Онъ плъ поблеклый жизни цвтъ,
Безъ малаго въ осьмнадцать лтъ.

Въ пустын, гд одинъ Евгеній
Могъ оцнить его дары,
Господъ сосдственныхъ селеній
Ему не нравились пиры;
Бжалъ онъ ихъ бесды шумной.
Ихъ разговоръ благоразумной
О снокос, о вин,
О псарн, о своей родн,
Конечно не блисталъ ни чувствомъ,
Ни поэтическимъ огнёмъ,
Ни остротою, ни умомъ,
Ни общежитія искуствомъ;
Но разговоръ ихъ милыхъ женъ
Гораздо меньше былъ уменъ.

Богатъ, хорошъ собою, Ленскій
Везд былъ принятъ какъ женихъ:
Таковъ обычай деревенскій;
Вс дочекъ прочили своихъ
За полурусскаго сосда;
Взойдетъ ли онъ — тотчасъ бесда
Заводитъ слово стороной
О скук жизни холостой;
Зовутъ сосда къ самовару,
А Дуня разливаетъ чай,
Ей шепчутъ: «Дуня, примчай!»
Потомъ приносятъ и гитару:
И запищитъ она (Богъ мой!):
Приди въ чертогъ ко мн златой!...¹²

Но Ленскій, не имвъ конечно
Охоты узы брака несть,
Съ Онгинымъ желалъ сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись: волна и камень,
Стихи и проза, ледъ и пламень
Не столь различны межъ собой.
Сперва взаимной разнотой
Они другъ другу были скучны;
Потомъ понравились; потомъ
Съзжались каждый день верхомъ,
И скоро стали неразлучны.
Такъ люди — первый каюсь я —
Отъ длать нечего — друзья.

Но дружбы нтъ и той межъ нами;
Вс предразсудки истребя,
Мы почитаемъ всхъ — нулями,
А единицами — себя;
Мы вс глядимъ въ Наполеоны;
Двуногихъ тварей милліоны
Для насъ орудіе одно;
Намъ чувство дико и смшно.
Сносне многихъ былъ Евгеній;
Хоть онъ людей конечно зналъ,
И вообще ихъ презиралъ;
Но правилъ нтъ безъ исключеній:
Иныхъ онъ очень отличалъ,
И вчуж чувство уважалъ.

Онъ слушалъ Ленскаго съ улыбкой:
Поэта пылкій разговоръ,
И умъ, еще въ сужденьяхъ зыбкой,
И вчно вдохновенный взоръ —
Онгину все было ново;
Онъ охладительное слово
Въ устахъ старался удержать,
И думалъ: глупо мн мшать
Его минутному блаженству;
И безъ меня пора придетъ;
Пускай покамстъ онъ живетъ
Да вритъ міра совершенству;
Простимъ горячк юныхъ лтъ
И юный жаръ, и юный бредъ.

Межъ ними все раждало споры
И къ размышленію влекло:
Племенъ минувшихъ договоры,
Плоды наукъ, добро и зло,
И предразсудки вковые,
И гроба тайны роковыя,
Судьба и жизнь въ свою чреду,
Все подвергалось ихъ суду.
Поэтъ въ жару своихъ сужденій
Читалъ, забывшись, между тмъ
Отрывки сверныхъ поэмъ;
И снисходительный Евгеній,
Хоть ихъ не много понималъ,
Прилжно юнош внималъ.

Но чаще занимали страсти
Умы пустынниковъ моихъ.
Ушедъ отъ ихъ мятежной власти,
Онгинъ говорилъ объ нихъ
Съ невольнымъ вздохомъ сожалнья.
Блаженъ, кто вдалъ ихъ волненья
И наконецъ отъ нихъ отсталъ;
Блаженнй тотъ, кто ихъ не зналъ,
Кто охлаждалъ любовь разлукой,
Вражду злословіемъ; порой
Звалъ съ друзьями и женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И ддовъ врный капиталъ
Коварной двойк не вврялъ!

Когда прибгнемъ мы подъ знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснетъ пламя,
И намъ становятся смшны
Ихъ своевольство, иль порывы
И запоздалые отзывы: —
Смиренные не безъ труда,
Мы любимъ слушать иногда
Страстей чужихъ языкъ мятежный
И намъ онъ сердце шевелитъ;
Такъ точно старый инвалидъ
Охотно клонитъ слухъ прилжный
Расказамъ юныхъ усачей,
Забытый въ хижин своей.

За то и пламенная младость
Не можетъ ничего скрывать:
Вражду, любовь, печаль и радость,
Она готова разболтать.
Въ любви считаясь инвалидомъ,
Онгинъ слушалъ съ важнымъ видомъ,
Какъ, сердца исповдь любя,
Поэтъ высказывалъ себя;
Свою доврчивую совсть
Онъ простодушно обнажалъ.
Евгеній безъ труда узналъ
Его любви младую повсть,
Обильный чувствами расказъ.
Давно не новыми для насъ.

Ахъ, онъ любилъ, какъ въ наши лта
Уже не любятъ; какъ одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везд одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль!
Ни охлаждающая даль,
Ни долгія лта разлуки,
Ни музамъ данные часы,
Ни чужеземныя красы,
Ни шумъ веселій, ни науки
Души не измнили въ немъ,
Согртой двственнымъ огнемъ.

Чуть отрокъ, Ольгою плненный,
Сердечныхъ мукъ еще не знавъ,
Онъ былъ свидтель умиленный
Ея младенческихъ забавъ;
Въ тни хранительной дубравы
Онъ раздлялъ ея забавы,
И дтямъ прочили внцы
Друзья-сосди, ихъ отцы.
Въ глуши, подъ снію смиренной,
Невинной прелести полна,
Въ глазахъ родителей, она
Цвла какъ ландышъ потаенный,
Незнаемый въ трав глухой,
Ни мотыльками, ни пчелой.

Она поэту подарила
Младыхъ восторговъ первый сонъ,
И мысль объ ней одушевила
Его цвницы первый стонъ.
Простите, игры золотыя!
Онъ рощи полюбилъ густыя,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звзды, и луну —
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тмы,
И слезы, тайныхъ мукъ отраду....
Но нын видимъ только въ ней
Замну тусклыхъ фонарей.

Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда какъ утро весела,
Какъ жизнь поэта простодушна,
Какъ поцлуй любви мила,
Глаза какъ небо голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голосъ, легкій станъ,
Все въ Ольг.... но любой романъ
Возмите, и найдете врно
Ея портретъ: онъ очень милъ;
Я прежде самъ его любилъ,
Но надолъ онъ мн безмрно.
Позвольте мн, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.

Ея сестра звалась Татьяна....¹³Впервые именемъ такимъ
Страницы нжныя романа
Мы своевольно освятимъ.
И что жъ? оно пріятно, звучно,
Но съ нимъ, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль двичьей. Мы вс должны
Признаться, вкуса очень мало
У насъ и въ нашихъ именахъ
(Не говоримъ ужъ о стихахъ);
Намъ просвщенье не пристало,
И намъ досталось отъ него
Жеманство — больше ничего.

И такъ она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свжестью ея румяной,
Не привлекла бъ она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Какъ лань лсная боязлива,
Она въ семь своей родной
Казалась двочкой чужой.
Она ласкаться не умла
Къ отцу, ни къ матери своей;
Дитя сама, въ толп дтей
Играть и прыгать не хотла,
И часто, цлый день одна,
Сидла молча у окна.

Задумчивость, ея подруга
Отъ самыхъ колыбельныхъ дней,
Теченье сельскаго досуга
Мечтами украшала ей.
Ея изнженные пальцы
Не знали иглъ; склонясь на пяльцы,
Узоромъ шелковымъ она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примта:
Съ послушной куклою, дитя
Приготовляется шутя
Къ приличію, закону свта,
И важно повторяетъ ей
Уроки маменьки своей.

Но куклы, даже въ эти годы,
Татьяна въ руки не брала;
Про всти города, про моды
Бесды съ нею не вела.
И были дтскія проказы
Ей чужды; странные расказы
Зимою, въ темнот ночей,
Плняли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги, на широкій лугъ,
Всхъ маленькихъ ея подругъ,
Она въ горлки не играла,
Ей скученъ былъ и звонкій смхъ,
И шумъ ихъ втренныхъ утхъ.

Она любила на балкон
Предупреждать зари восходъ,
Когда на блдномъ небосклон
Звздъ исчезаетъ хороводъ,
И тихо край земли свтлетъ,
И встникъ утра, втеръ ветъ,
И всходитъ постепенно день.
Зимой, когда ночная тнь
Полміромъ дол обладаетъ,
И дол въ праздной тишин,
При отуманенной лун,
Востокъ лнивый почиваетъ,
Въ привычный часъ пробуждена,
Вставала при свчахъ она.

Ей рано нравились романы;
Они ей замняли всё;
Она влюбилася въ обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отецъ ея былъ добрый малый,
Въ прошедшемъ вк запоздалый;
Но въ книгахъ не видалъ вреда;
Онъ, не читая никогда,
Ихъ почиталъ пустой игрушкой,
И не заботился о томъ,
Какой у дочки тайный томъ
Дремалъ до утра подъ подушкой,
Жена жъ его была сама
Отъ Ричардсона безъ ума.

Она любила Ричардсона,
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтобъ Грандисона
Она Ловласу предпочла;¹⁴Но встарину, Княжна Алина,
Ея Московская кузина,
Твердила часто ей объ нихъ.
Въ то время былъ еще женихъ
Ея супругъ; но по невол;
Она вздыхала по другомъ,
Который сердцемъ и умомъ
Ей нравился гораздо бол;
Сей Грандисонъ былъ славный франтъ,
Игрокъ и гвардіи сержантъ.

Какъ онъ, она была одта,
Всегда по мод и къ лицу.
Но не спросясь ея совта,
Двицу повезли къ внцу,
И чтобъ ея разсять горе,
Разумный мужъ ухалъ вскор
Въ свою деревню, гд она,
Богъ знаетъ кмъ окружена,
Рвалась и плакала сначала,
Съ супругомъ чуть не развелась;
Потомъ хозяйствомъ занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше намъ дана:
Замна счастію она.¹⁵

Привычка усладила горе,
Неотразимое ничмъ;
Открытіе большое вскор
Ее утшило совсмъ.
Она межъ дломъ и досугомъ
Открыла тайну, какъ супругомъ
Единовластно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она зжала по работамъ,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила въ баню по субботамъ,
Служанокъ била осердясь —
Все это мужа не спросясь.

Бывало писывала кровью
Она въ альбомы нжныхъ двъ,
Звала Полиною Прасковью,
И говорила на распвъ;
Корсетъ носила очень узкій,
И Руской Н какъ N Французскій
Произносить умла въ носъ;
Но скоро все перевелось:
Корсетъ, альбомъ, Княжну Полину,
Стишковъ чувствительныхъ тетрадь
Она забыла — стала звать
Акулькой прежнюю Селину,
И обновила наконецъ
На ват шлафоръ и чепецъ.

Но мужъ любилъ ее сердечно,
Въ ея зати не входилъ,
Во всемъ ей вровалъ безпечно,
А самъ въ халат лъ и пилъ.
Покойно жизнь его катилась;
Подъ вечеръ иногда сходилась
Сосдей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмяться кой о чемъ.
Проходитъ время; между тмъ
Прикажутъ Ольг чай готовить;
Тамъ ужинъ, тамъ и спать пора,
И гости дутъ со двора.

Они хранили въ жизни мирной
Привычки милой старины;
У нихъ на масляниц жирной
Водились Русскіе блины
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Имъ квасъ, какъ воздухъ былъ потребенъ
И за столомъ у нихъ гостямъ
Носили блюда по чинамъ.

И такъ они старли оба.
И отворились наконецъ
Передъ супругомъ двери гроба,
И новый онъ пріялъ внецъ.
Онъ умеръ въ часъ передъ обдомъ,
Оплаканный своимъ сосдомъ,
Дтьми и врною женой,
Чистосердечнй чмъ иной.
Онъ былъ простой и добрый баринъ,
И тамъ, гд прахъ его лежитъ,
Надгробный памятникъ гласитъ:
Смиренный гршникъ, Дмитрій Ларинъ,
Господній рабъ и бригадиръ
Подъ камнемъ симъ вкушаетъ миръ.

Своимъ пенатамъ возвращенный,
Владиміръ Ленскій постилъ
Сосда памятникъ смиренный,
И вздохъ онъ пеплу посвятилъ;
И долго сердцу грустно было.
«Poor Yorick!¹⁶ молвилъ онъ уныло,«Онъ на рукахъ меня держалъ.
«Какъ часто въ дтств я игралъ
«Его Очаковской медалью!
«Онъ Ольгу прочилъ за меня,
«Онъ говорилъ: дождусь ли дня?...»
И полный искренней печалью,
Владиміръ тутъ же начерталъ
Ему надгробный мадригалъ.

И тамъ же надписью печальной
Отца и матери, въ слезахъ,
Почтилъ онъ прахъ патріархальной....
Увы! на жизненныхъ браздахъ
Мгновенной жатвой, поколнья,
По тайной вол Провиднья,
Восходятъ, зрютъ и падутъ;
Другія имъ во слдъ идутъ....
Такъ наше втренное племя
Растетъ, волнуется, кипитъ
И къ гробу праддовъ тснитъ.
Придетъ, придетъ и наше время,
И наши внуки въ добрый часъ
Изъ міра вытснятъ и насъ!

Покамстъ упивайтесь ею,
Сей легкой жизнію, друзья!
Ея ничтожность разумю,
И мало къ ней привязанъ я;
Для призраковъ закрылъ я вжды;
Но отдаленныя надежды
Тревожатъ сердце иногда:
Безъ непримтнаго слда
Мн было бъ грустно міръ оставить.
Живу, пишу не для похвалъ;
Но я бы, кажется, желалъ
Печальный жребій свой прославить,
Чтобъ обо мн, какъ врный другъ,
Напомнилъ хоть единый звукъ.

И чье нибудь онъ сердце тронетъ;
И сохраненная судьбой,
Быть можетъ, въ Лет не потонетъ
Строфа, слагаемая мной;
Быть можетъ — лестная надежда! —
Укажетъ будущій невжда
На мой прославленный портретъ,
И молвитъ: то-то былъ Поэтъ!
Прими жъ мое благодаренье,
Поклонникъ мирныхъ Аонидъ,
О ты, чья память сохранитъ
Мои летучія творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплетъ лавры старика!