Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

И все же Батай был прав. Полное уничтожение может вызвать экстаз не только тогда, когда объект уничтожения – ты сам. Он обнаружил, что эффект от уничтожения можно ощутить даже на чужом примере, на примере фигур, находящихся где-то очень далеко; вот способ снять проблемы с поиском добровольных убийц. Потому-то Батая все сильнее затягивало зачарованное созерцание неописуемо ужасающей фотографии замученного и расчлененного китайца; возможно, в пору учебы в семинарии философ точно так же медитировал у изображения распятого Христа. Я невольно спросила себя, что бы подумал молодой китаец, чье имя история не сохранила, если бы узнал, что кто-то, уютно сидя в Париже, использовал его зверскую казнь как подспорье для медитации.

Однако если Батай попытался возродить жертвоприношение, то Жирар предложил более трудный путь, начинающийся с кардинального отказа от насилия как от решения. Батай считал, что ненасилие – цель недостижимая и мы самое большее можем надеяться, что сумеем признать и принять свою склонность к насилию – и отнюдь не теоретически. Кроме того, Батай, похоже, не стремился к той социальной сплоченности, которую обеспечивало жертвоприношение, ведь он ратовал за постоянную дестабилизацию и нарушение равновесия, а также за осознание того, что мы не самостоятельные, не обособленные существа; словом, он ратовал за постоянную «обезразличенность», которую Жирар, так или иначе, считал источником насилия.

Чем больше я размышляла, тем отчетливее мне казалось, что Батай ближе к самому Апостолиду. Позднее я спросила у этого специалиста по Унабомберу, повлияли ли эти мыслители на него самого. И повлиял ли конкретно Жирар?

Он ответил не сразу – сперва призадумался. Нет, сообщил он, антропология ХХ века пронизана теми же вопросами, которые не давали покоя Жирару. «Жертвоприношениями я увлекся еще до Рене», – сказал он. Но этот ответ он дал лишь помедлив, и я засомневалась. И он на секунду тоже.

Глава 12 Новый Дарвин наук о человеке

Абсолютный отказ от насилия – это абсолютный отказ от истории.

Джон Фреччеро 

В 1980-е годы в кампусе Стэнфорда – где-нибудь на почте или в книжной лавке – мне иногда попадался на глаза мужчина лет шестидесяти с лишним, примечательной внешности, с целеустремленной походкой. Какой-нибудь кинорежиссер, ориентируясь только на его внешний облик, выбрал бы его на роль великого мыслителя всех времен и народов – допустим, Платона или Коперника. Вероятно, для профессоров старой школы такая внешность была выгодным преимуществом: голова большая – ну прямо-таки скульптура-тотем, глаза темные и глубоко посаженные, густая копна волнистых с проседью волос. Картину целеустремленности дополнял коричневый кожаный портфель – один из тех специфически профессорских портфелей, которые сгинули в эпоху ноутбуков: застегнутый на ремешки с пряжками, часто ломившийся от бумаг, писем и папок.

Лицо у него было настолько необычное, запоминающееся, что оно всплыло в моей памяти спустя двадцать лет, при личном знакомстве с профессором, которому уже перевалило за восемьдесят, – да, разумеется, то был Рене Жирар. Все это время он маячил на периферии моего поля зрения, а я и не догадывалась.

Меня удивило, что в кампусе своего университета он был невидимкой. Позднее он скажет мне, что в Стэнфорде лишь немногие понимают, над чем он работает. В эпоху, когда внимание сосредоточено на нескольких миллисекундах, люди типа Жирара часто оказываются для нас за пределами спектра, видимого «невооруженным глазом». Их достижения занимают целую долгую жизнь, а не несколько дней или несколько месяцев. Совсем как изменения климата или расцвет и крах империй, они ускользают от непосредственного наблюдения. Чтобы исправить свою халатность, я написала несколько статей. Когда мы были знакомы всего лишь неполный год, он надписал мне одну из своих сравнительно малоизвестных книг «Мимесис и теория» так: «Синтии, со всей моей признательностью за ее блестящий вклад в мою научную репутацию». Я усомнилась, что успела заслужить такой почет. Он был милейшим и обворожительным собеседником и – даже не знаю почему – относился ко мне благосклонно: похоже, это знакомство стало одним из счастливых поворотов моей судьбы. Дружба была теплая и не на равных; благодаря безмерной учтивости Жирара это неравенство не становилось помехой при наших беседах.