Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Тем временем Жирар сумел лукаво – и, как обычно, с блеском – высмеять адресованные ему стандартные обвинения в «западном этноцентризме», которые стали оружием против антропологии в целом. «Нет ничего похвальнее, чем недоверие к этноцентризму. Он не может нам не угрожать, ведь все понятия современной антропологии пришли с Запада, в том числе этноцентризм. Это обвинение предъявляет только Запад и исключительно самому себе. Недоверие к этноцентризму более чем резонно, – продолжал он, – оно необходимо, и все же мы не должны превращать его в доисторическую дубину, как сделали с ним во второй половине ХХ века ложные прогрессизм и радикализм. Понятие этноцентризма принудили служить плохо скрываемому антиинтеллектуализму, который заткнул рот абсолютно обоснованной любознательности антропологов. На протяжении нескольких лет лихорадочная „деконструкция“ и разрушение подпитывали пылкую увлеченность теми исследованиями, которые ныне захирели, погубленные собственным успехом»344.

* * *

Я не позабыла замечание Апостолида о Жорже Батае – «плохише» французской теории, чья зловещая и значимая фигура до сих пор присутствует в этом возвышенном царстве мысли.

И Батай, и Жирар живо интересовались жертвоприношением и соответствующими ритуалами, поверяя свои идеи трудами таких антропологов XIX века, как Дюркгейм и Фрэзер. Однако для Батая жертвоприношение было не чем-то символическим или чисто теоретическим, не архаической церемонией, вышедшей из употребления вскоре после гибели ацтекской цивилизации. Для Батая жертвоприношение – это человеческое жертвоприношение, причем жертвоприношение в буквальном смысле. Эмблемой тайного общества «Ацефал», созданного Батаем в 30-е годы ХХ века, был человек без головы.

Мы не можем доподлинно выяснить, что происходило в «Ацефале», общество как-никак было тайное, – но, по слухам, Батай сотоварищи пытались воссоздать человеческое жертвоприношение путем реального отсечения головы. Батай добровольно предложил себя в жертву, но его собратья не согласились, так что добровольную жертву подыскать удалось, но потенциальные убийцы струсили. Интересный поворот событий: никто не согласился стать палачом – так сказать, бросить первый камень. «Новая религия», которую Батай надеялся создать в этом аналоге «чашки Петри», сдулась прежде, чем начали делиться первые клетки. Возможно, это было комично, и все же к Батаю влекло некоторых мыслителей, перед которыми мы сегодня преклоняемся, в том числе Вальтера Беньямина и Теодора Адорно.

Жирар единожды упомянул Батая в «Насилии и священном» как мыслителя, который, подобно ему, осознал, что запреты преграждают путь волне насилия; такую догадку какое-то время обдумывал, но затем отбросил Фрейд. Батай, по словам Жирара, сформулировал ее «очень внятно». «Конечно, иногда Батай говорит о насилии как о предельной пряности, которая одна и способна разбудить пресыщенные чувства современности», – почти как Сартр в «Критике диалектического разума». Жирар продолжал: «Но иногда его книга выходит за пределы декадентского эстетизма, крайним выражением которого она является: „Запрет устраняет насилие, и наши жесты насилия (в том числе и те, которые откликаются на сексуальный импульс) разрушают в нас спокойную гармонию, без которой немыслима человеческая совесть“»345.

Впрочем, Батай упивался непосредственностью и проникновенностью акта жертвоприношения как такового, а не его причинами и последствиями – не тем, что занимало Жирара. При своих попытках «ресакрализации» общества Батай особо выделял сам ритуал жертвоприношения, то есть мучительную смерть животного или человека и вызываемые ею душевные состояния. Для него «священное» было вспышкой иррациональности и дионисийской силы в мире, неустанно стремящемся навести во всем порядок. Этот яркий момент длится недолго, неизбежно растворяясь в обычных, институциональных паттернах, а значит, его следует воссоздавать снова и снова путем психо-духовных деструктивных актов, а зачастую посредством трансгрессивной сексуальности.

Проблема с решением Батая – установкой на жизнь в текущем мгновении – не только в том, что попытки вести такой образ жизни плохо осуществимы на практике, даже если, допустим, у вас предостаточно свободного времени и технических возможностей. Жизнь в текущем мгновении заставляет все глубже замыкаться в своем «Я», думающем только о себе и потакающем своим капризам, а это «Я» все сильнее зависит от мгновений самовоспламенения, когда только и ощущает себя живым.