Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

На меня он производил впечатление человека в полном расцвете сил, меж тем как другие уже огорчались, что тот Жирар, каким они его когда-то знали, мало-помалу блекнет. Мне было не с чем сравнивать, и потому я ни в коей мере не замечала предполагаемого увядания. Его интеллект по-прежнему легко очаровывал – в умственном плане он был одним из самых обаятельных людей, каких я встречала на своем веку (в этом с ним могли бы потягаться разве что один-два нобелевских лауреата). Он пригласил меня заглянуть в гости, так что разговоры продолжились уже неофициально. «О чем бы нам сегодня поболтать?» – спрашивал он, когда мы устраивались на кушетке в гостиной. Беседы касались широкого спектра тем и служили практическим вводным курсом, из которого я вынесла представление об этом человеке и его идеях. Мы обсуждали формирование толп и воспитание самого Жирара, 11 сентября, религию, политические скандалы и фондовый рынок. Он дарил мне дружбу, но в основном свое время – массу времени: иногда мы засиживались до раннего вечера. При том, что в академических кругах принято осторожно перестраховываться – и в эпоху, для которой характерны страх перед обязательствами и паническое уклонение от категоричных высказываний, – меня определенно пленял его характер, где сочетались язвительное остроумие, прямота и огромная человечность. Моему сердцу много говорило и то, что он неустанно докапывался до глубочайших истин о человеке, а не гнался за последними модными веяниями академической жизни.

Он неутомимо смотрел новостные телепередачи, и разговор обычно скатывался на текущие события. Механизмы козла отпущения в электоральном цикле или при обвалах фондового рынка подбрасывали в то время богатый материал для его теорий. «Да уж, точно-точно. Это всегда подражательное поведение, – говорил он. – При формировании толпы всякий раз, когда добавляешь еще кого-то, толпа быстрее достигает единения. Она становится все сильнее и все притягательнее». Никто не в силах предсказать действия толпы, говорил он, за вычетом случаев, когда у нее есть лидер – но у толпы не бывает лидеров.

Исходя из этого, он удивлялся стабильности США и американских институтов. За исключением горстки интеллектуалов и государственных чиновников, американцы обычно не паникуют; Жирар сказал, что такую реакцию невозможно вообразить в Европе – там толпы сразу бросаются забирать деньги из банков. Спустя несколько лет именно так и произошло в Греции.

При другом разговоре я попросила его уточнить мысль, незадолго до этого высказанную им в прессе: «Западу следует всерьез поразмыслить, есть ли у него на самом деле принципы и христианские ли они или чисто потребительские». Он ответил со смешком: «Что ж, это принципы потребительские, но существовать им осталось недолго, потому что не останется ничего, что можно потреблять».

Он признавал французскую традицию здравомыслия, но его называли пророком – и второе определенно верно, если под «пророком» понимать того, кто глубоко укоренен в прошлом, зорко наблюдает за настоящим и благодаря этому провидит будущее. Однако даже в минуты ярчайших пророческих прозрений он всегда пытался обосновать их здравомыслием – этой холодной, как лед, добродетелью, прибегая к изящным, как силлогизм, рассуждениям и манере выражаться. Даже над мгновениями глубочайшего визионерства в его жизни неотступно витали отец-дрейфусар, учеба в Школе хартий и все французское Просвещение.

Его дружеская приязнь имела четкие границы, ей были чужды как оборона своей территории, так и собственнические притязания. Однако его колоссальная душевная невозмутимость была какой-то пассивной, и это меня озадачивало. Тогда я гадала, обусловлено ли это возрастом или сознанием того, сколь тщетны все поединки, двойники, борьба и соперничество. И все же он был магнетической личностью и говорил убедительно, хотя и делал безапелляционные заявления («никогда», «всегда»), доводившие его недругов до белого каления. Он все еще лукаво и саркастически подкалывал своих критиков, но в тихой гостиной в южной части калифорнийского кампуса его жало сильно притупилось.

Несколько раз при разных обстоятельствах он упоминал, как изменилось с веками слово sacrifice – «жертвоприношение». В архаических обществах, пояснял он, оно неизменно означало, что в жертву приносят кого-то другого. Только с началом христианской эры, сказал он, «жертвоприношение» стало означать, что человек жертвует собой.

* * *

В стэнфордские годы все более широкая группа людей собирала вокруг Жирара свои научные интересы, будь то политика, экономика, ядерное сдерживание или области, где его исследования уже обрели признание. Но некоторые коллеги питали к нему интерес, не столь заметный со стороны и никак не связанный с дисциплинарной специализацией. Я отыскала этих людей, чтобы дополнить портрет Жирара как человека и ученого.