Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Ханс Ульрих Гумбрехт – все зовут его Зепп – примкнул к почитателям Жирара в Стэнфорде несколько неохотно. Раньше, признался он, ему казалось, что с его стороны было бы «сравнительно вульгарно и некрасиво» расписываться в огромном уважении к Жирару – «не потому, что Жирар этого не заслуживает, а потому, что такие уверения в уважении часто подменяют собой подлинное знание его исследований. Откуда берется непохожесть его работ на остальные, непохожесть его интеллектуального темперамента и стиля?»

В университете Гумбрехт – тоже магнетическая личность: широко признанный в Европе и Южной Америке публичный интеллектуал, чьи книги переведены на двадцать языков. У этого немецкого эрудита (приехавшего в США в 1989 году) феерический список заслуг, а в манере беседы порой прорывается беззлобная драчливость. Это добродушный бульдог, чья сердечность и душевная щедрость заметны с первых же минут непринужденной болтовни в его темном, уютном, заставленном книгами кабинете (в углу – лесенка, чтобы хозяин мог дотянуться до верхних полок, а для книг, не уместившихся на стеллажах, пришлось втащить в комнатку еще три шкафа на колесиках). Он без тени неловкости сказал, что в итоге стал открыто восхищаться «логически последовательными и острыми» трудами Жирара: «Я не жирардианец, однако это одна из самых значительных систем мысли на свете». С Жираром у него ассоциируется слово Gelassenheit – одно из пресловутых заковыристых немецких составных слов; в данном случае оно взято из работ Мейстера Экхарта и христианской мистической традиции, но новую жизнь ему дал Хайдеггер. Гумбрехт определяет его как Let-It-Be-ness – «пусть-все-будет-как-есть-ность», искусство спокойно принимать все сущее во всей его неопределенности и загадочности.

И все же какую пламенную неприязнь вызывал Жирар! Когда я упомянула о нем на гражданской панихиде по Джозефу Франку, специалисту по Достоевскому, один профессор с Восточного побережья резко повернулся спиной и вышел. (Джон Фреччеро как-то сказал мне: «Их враждебность – одна из составляющих его колоссальной харизмы».) Еще одна моя знакомая, тоже исследователь, считала Жирара зловещим персонажем и говорила, что, беседуя с ним, чувствовала, как его глубокие глаза высасывают из нее душу.

На рассказанные мной истории Гумбрехт ответил случаем из собственной жизни. Припомнил, как в стэнфордском профессорском клубе указал на Жирара ныне покойному немецкому теоретику литературы Вольфгангу Изеру, а тот сказал: «Черты лица подтверждают насилие его теории». Тогда, как и теперь, рассказывая мне об этом, Гумбрехт расхохотался над этой гипотезой; он пояснил Изеру, что тот понял Жирара абсолютно неверно. Гумбрехт, до сих пор озадаченный этими превратными толкованиями, ненадолго умолкает. «Очень странное обвинение, – задумчиво говорит он, отмечая его подозрительную близость концепциям, из которых выросла нацистская евгеника. – Вот таковы очень-очень странные заблуждения, витающие вокруг великих умов. Мерзость того, что он описывает, начинают путать с ним как с человеком». На этом Гумбрехт закрыл тему. «Ненавижу, когда на других от балды проецируют собственные мысли», – сказал он.

Он предпочел заговорить о трудах Рене Жирара: «Их интеллектуальная мощь достаточно велика, чтобы вызвать у тебя раздражение, способствующее плодотворной работе, и нарушить обычный ход твоих рассуждений. Вот коронная черта великих интеллектуалов». Жирар, как сказал Гумбрехт, неутомимо работал над несколькими глубокими и плодотворными идеями, начав несколько десятков лет назад с первичной интуитивной догадки. В нашу эпоху такой доблестный интеллектуальный труд всей жизни – редкость. Другим нелегко повторить путь Жирара ровно потому, что по мере развития его идей их «взаимосвязь все больше внутренне усложняется», и этот процесс невозможно ни перенять, ни воспроизвести. Эта мысль часто посещала и меня: искусно выстроенное здание мысли Жирара словно бы развертывается из жизни своего создателя. Средоточием здания служит «движок» личной психологии Жирара, и, глядя со стороны, эту систему понять невозможно. Она неподражаема.

«Его убежденность в собственной правоте граничит с самоиронией»: она настолько велика, что он не считал нужным ввязываться в «глупые интеллектуальные петушиные бои», сказал Гумбрехт. Он заметил, что исследования Жирара, возможно, поблекнут, повторив судьбу очень многих мощных систем мысли. Даже Карл Маркс сегодня кажется слегка старомодным, хоть и остается «великим классиком, вышедшим из немецкого идеализма». Гумбрехт уверенно заявил, что Жирар тоже останется великой фигурой, возвышающейся над другими, и его работы не устареют, так как «их корни питает грандиозная интеллектуальная жизнь». Он добавил: «Несмотря на выстроенные вокруг него интеллектуальные структуры он – solitaire346. Его исследованиям присуще свойство, роднящее их со сталью: сила, четкость, ясность. Они как скала. Они не исчезнут и продержатся еще долго».