Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

В средневековом соборе в Оранже есть часовня в память о тридцати двух казненных женщинах. Как должно было подействовать на впечатлительного юношу это семейное предание о насильственной смерти – история, случившаяся не на другом – в восприятии американцев – континенте, а в соседней деревне?

* * *

«Судя по некоторым признакам, сообщества – архаические сообщества и даже современные сообщества, собственно, любые, – подвержены беспорядкам, которые обычно распространяются во всем сообществе как зараза, через некую форму миметического желания», – разъяснял Жирар в 2005 году в радиопередаче Роберта Харрисона «Entitled Opinions» («Мнения, на которые вы имеете право»). «Если есть два человека, желающие заполучить одно и то же, скоро их будет трое, а когда их трое, они все стремительнее заражают остальное сообщество. Рушатся разделяющие их различия и барьеры, оберегающие от того типа взаимодействий, который порождает миметическое желание, – продолжал он. – Следовательно, все идет к тому, что я называю миметическим кризисом, к моменту, когда все разом дерутся за что-то между собой. Даже если этот объект исчезнет, они продолжат драку, потому что станут исступленно думать друг о друге. И этот конфликт по мере нарастания грозит уничтожить все сообщество»376.

Разумеется, не все «религиозные» обряды чисто религиозные: рудименты архаического священного в нашу эпоху могут содержаться и в секулярных ритуалах. Французская революция – показательный образчик механизма козла отпущения и жертвоприношения, миметический паттерн, у которого будут отголоски и в последующих столетиях – в пору революций, мировых войн, а затем международного терроризма и ядерной катастрофы, которые угрожают XXI веку. Жирар продемонстрирует нам, что все это имело прообраз в обществе, которое только что, в январе 1793 года, в ходе неуклюжего и потому мучительно затянувшегося ритуала публично прикончило своего прежде неприкосновенного короля. Стало возможно все: прачка тогда могла стать доносчицей и революционеркой, плотник – палачом, казнящим былых недосягаемых вельмож. Табу исчезли, а социальные различия если и не стерлись полностью, то стали довольно расплывчатыми. Эта сцена будет вновь и вновь разыгрываться во время эпигонских революций, сотрясавших мир в последующие столетия. Ханна Арендт, наблюдая за разгулом зверств в ее время, писала: «Как только было совершено беспрецедентное преступление, оно может стать прецедентом в будущем»377. Каждое зверство, каждый теракт приглашает к повторению, к эскалации. За убийством детей в Норвегии в июле 2011 года следует убийство детей в Тулузе в марте 2013-го, а затем, в декабре того же года, бойня в Ньютауне, штат Коннектикут. Стрельба в школах перестала нас удивлять – после инцидента в Колумбайне это рутина.

Возможно, в антураже нашей эпохи повторяется все то же архаическое насилие, однако общества наши – уже далеко не архаические. Значение термина «жертва» уже не то, что в Микенах, где люди, выбранные на роль козла отпущения, считались не вполне людьми, а потому заключали в себе двойную возможность: их можно было подвергнуть поношениям и убить, а затем обожествить. Современные сообщества, в том числе то, которое казнило Сюзанну-Агату, утратили свое архаическое простодушие. Механизм козла отпущения больше не может затормозить насилие, а, напротив, подзуживает его, словно пытаясь задушить в себе подсознательную догадку, что поступает дурно, и тем делает первоначальную ошибку еще непростительнее. Покуда козлов отпущения казнят одного за другим, круг жертв расширяется: люди все обвиняют и обвиняют, козлов отпущения становится все больше – и вот процесс уже пожирает сам себя.

Богатая и привилегированная церковь, обладавшая даже правом взимать налоги, была вполне логичной мишенью. Вновь подчеркнем: козлы отпущения – не всегда невинные божьи одуванчики, но предъявляемые им обвинения несоразмерны ни возможным проступкам, которые конкретно они совершили, ни вине, которую с рациональной точки зрения может нести их социальная группа. Однако те, кто их казнит, бросаются на жертв, движимые исступленной яростью и непоследовательными мотивами. Сюзанна-Агата оказалась крайней в долгой цепочке насилия.