Евпатий

«Пьяный, что ли…» - недоумевали встречные и поперечные яминцы, а Гриша шел и шел, никого не видя, не слыша и не желая. У него был рассеянный склероз, генетическая такая якобы, таинственная, проявившаяся в тридцать лет и неведомо за какие Гришины грехи ниспосланная на него болезнь.

В школьной их газете, где половина стихотворных полос принадлежала Юрке, Гриша поместил как-то в уголочке одно-единственное. «Капли».

Оконная рама, стекло, и прошел дождь. Капли сохнут одна за другой, исчезают совсем. Сколько их было? И сколько их будет еще?

- Шесть лет мужик боролся, - говорит про Гришу Тарубару Семен, знающий про всех все, - повесился у себя дома на турнике.

Илпатееву делается стыдно. Ну чего он в самом деле привязывался сегодня к этому Семену? Каждого ведь Бог для чего-то… Помри у кого из них мать, или отец, или дедушка, как у Паши, ведь это Семен Емельянов и место на кладбище добудет, и гроб без хлопот, и даже оркестр и салют организует, если надо, и цветочки от подъезда к автобусу. Того и злится, наверное, он, Илпатеев, что были вот они эдакие аристократы духа и бежал-то у них Емелька-дурак чуть не из милости в эстафете, а вот попрошло, ухнуло куда-то четверть века, и он, Семен Емельянов, кончавший на троечки самый слабый из факультетов, ныне самый сильный из них мужик и везде свой, все у него схвачено: и в ГАИ, и ментовке, и в нарождающейся мафии этой.

- А правда, - когда подходят к троллейбусной уже остановке, заставляет себя спросить Илпатеев, - что ты еще с института в КГБ стучишь?

Он потому и спрашивает это, что испытывает сейчас к Семену симпатию. Носить в сердце подобное подозрение и «чтоб не было возможности разрешить его», - подло, он полагает.

«Господи, - скажет потом Паша, - вечно ты лезешь, куда тебя не просят…»

Семен молчит. Кадык ходит у него вверх-вниз между двумя темно-коричневыми половинками шарфика. Одно мгновенье Илпатееву кажется, что Семен его ударит.

- Это Ляля тебе… - выдавливает наконец он и отворачивается, как кажется Илпатееву, дабы скрыть блеснувший злобою взгляд.

- Нет! - вовремя соображает правдолюбец Илпатеев. - Так, слышал случайно кое от кого.

Семен думает еще не меньше полминуты. В нем какая-то борьба. «Уж не сказать ли, что это Женя Мытарев, - мелькает у Илпатеева низенькая мысль, - все равно Женя погиб, погиб геройски, а отец у него работал вместе с Семеновым в управлении…»

- Ладно! - махает длинной десницей в перчатке Семен. - Скажу! Открою тебе раз и навсегда.

Он даже тянется сверху взять Илпатеева за угол воротника, но убирает, не доведя, из некоей школьной еще их субординации, руку.

Был один момент, признается Семен Илпатееву. Друг отца помог после института попасть в военпреды. Все! И никакого, никакусенького отношенья к КГБ это не имеет. Верит ему Илпатеев?

Верит! Илпатеев протягивает для рукопожатия руку. Семен торопливо стаскивает перчатку. Да! Вот теперь верит.

Семен веселеет прямо на глазах.

- А вот и восьмерочка твоя…

16

Следя в окошко за плывущими назад огнями родного города, в троллейбусе Илпатеев размышляет о «пробнике». Пробник - это конь. Нет, не мерин-кастрат. У него и семя, и сила, но он… он и не конь больше. Хитроумные ветеринары вывели ему специальной операцией детородный орган так, что он «не может».

Пробника выпускают в табун молодых кобылиц, и он горячит, будоражит их, гоняя по загону. Больная его, неразрешимая ничем страсть, как пикадоры тореадору, предуготавливает выход настоящего коня-производителя… Его-то мужскую силу, бесценное золотое семя и бережет, сберегает от напрасной растраты пробник.

И, как уверяют знатоки лошадники, не дай Бог, не дай-то вам Бог услышать, как кричит он ночью у себя в конюшне!

17

Через шесть лет, как было и обещано в прощальном письме, Катя Цветкова снова прибыла в Яминск.

Она позвонила Юриным родителям по старому адресу и попросила Дору Израйлевну передать Юре гостиничный телефон.

Катя знала: Дора Израйлевна передаст.

Катя была теперь женой главрежа Харьковского драматического театра и его примой. Играла Электру, Медею, Клеопатру, едрена вошь.

День долог, да жизнь коротка, говорят в народе. Зато день почти всегда малосмыслен и утомителен и несет в себе ту частицу, подобную корню из минус единицы, которую трудно куда-нибудь приладить. Но вот проходит год, два или шесть лет, и, как единственно возможная деталь в живой конструкции, этот же самый день видится тебе вдруг важным, как неизбежная точка прямой.

Катю Илпатеев запомнил, потому что именно от нее услышал мысль: чем очевиднее ложь, тем жесточе и беспощадней необходимо насилие для доказательства ее «правды». И еще, послушав, она сказала как-то, что из бесчисленных мириадов контекстов Елизавета Евсеевна, судя по всему, учила одному - для глухорожденных… Когда Илпатеев воображал себе, какой бы у них, Кати и Юры, мог родиться ребенок, ему хотелось кусать пальцы.