Евпатий

Он посмотрел — козья впалая чуть щека, вишнёво-алый из-под поднятого воротника шарфик. Отличная, ат-личная головка! Она не глядела на него, стояла как ни в чём не бывало, а он, ни жив ни мёртв от поднимавшихся в груди ужаса и восторга, превращался в соляной столб. Он мог бы и грохнуться, не поддерживай его плечи соседствующих матросов-пассажиров. И всё вокруг начинало благоухать, трепеща и просыпаясь от косной очуждости. «И красота, — было у него где-то раньше, — как пробужденье, как жажда жизни, как рожденье...» Ха, — думал он, — вот так история! Расскажи Семёну или Илпатееву, не поверют. Но ведь умница, думал, вот ведь взяла и постучала пальчиком девочка.

Он прямо-таки зарадовался за неё.

Кончилось, однако, всегдашним: она вышла на следующей остановке.

Когда, готовясь сам к выходу и слыша стуки собственного сердца, он протиснулся в «её» направлении, обнаружилось, ха-ха, что «её» нет. Она вышла на предыдущей. И что всё.

Зарождающаяся было испуганная улыбка в лице его, сделавшись ненужной, сделала что-то вроде выкидыша.

Но всё-таки он будто что-то понял, что-то открылось ему чрез это случайное мимолётное касание чужой и прекрасной, наверное, жизни. Он сошёл на своей, на «Детском мире», с разгону продолжая какое-то время радоваться и горевать одновременно. «О Нежность, — вспыхивали у него в мозгу читанные ему когда-то Илпатеевым стихи Рембо, — музыка, мир...» Он свернул в арку. «И кипящие белые слезы. О Нежность! — и женский голос, проникающий в глубины вулканов и арктических гротов...» Господи, думал Паша, сколько музыки в этом мире и сколько любви, и как же надо было постараться, чтобы... Стоп! В эту даль нынче мы ходить не будем.

Он прошёл арку, вошёл во двор, и у чёрного хода в «молочный» (дом его возле «Детского мира» носил в честь магазина в первом этаже название «Молоко»), у распахнутого задка автофургона, один из грузчиков, вытягивающих крючками пустые ящики, пьяновато знакомо залыбившись, помахал ему рукою в рваной верхонке:

— Привет инженерам!

Это был Расторгуев. Толик Расторгуев с энергофака, ярчайший пример яминского мастурбантства послевоенного поколения.

— Весна нешто? — В одно небрежное касание профессионала сбрасывая в ячейку ящик, хрипло-весело крикнул Расторгуй. — Или ишшо вернётся, Паш?

Двух верхних зубов у Расторгуя не было сбоку, язык как-то по-собачьи выталкивался то и дело в эту дыру, и поэтому, наверно, Расторгуй слегка шепелявил, скрывая дефект народным, как ему, видно, казалось, выговором.

— Ишшо да! — В тон ему весело подтвердил Паша, подумавши, что Расторгуй народничает ещё и из гордости, не смиряясь с судьбой.

Он поприветливее, как можно приветливее помахал Толику рукою — бывай, дескать, старик! Извини, спешу немножко. И тот, Расторгуй, отлично его понял, понимающе кивнув.

Расторгуй был предтечею Жени Мытарева, на класс старше. У него не было Жениного баритона, он был шептун, но моду, с обычным запозданием приплывшую наконец в Яминск из столиц — интимно-проникновенно о каком-нибудь дыме сигарет и что «что-то не так, не так, что-то не удалось», — моду петь под гитару, нашёптывая и «вводя в состояние», завёл в школе именно он. Потом, окончательно «войдя», Расторгуй вообразил, что до безумия любит девочку из собственного класса, которая лучше всех пела под его гитару, приходил с гитарой под её окна ранними ночами, замучил до посинения этой романтикой, отчаялся, стал запиваться... Ну и прочее...

У подъездной двери, у наборного, врезанного общественностью замка переминалась на высоких каблуках пышноволосая с медным отливом женщина. Алый, чудовищной длины маникюрный ноготь замер как раз на цифре «7», когда Паша, привыкший к подобным явлениям у своего подъезда, по-свойски спросил: ну что, дескать, не получается немножечко?

— Да вот... — с нарождающейся женской усмешкой в глазах, обернулась та на мужской, всегда, как видно, приятный ей голос. И оба они одновременно вздрогнули. Это была Кармен.

25

Когда в начале восьмидесятых на берегу Чисского водохранилища было обнаружено захоронение «жертв сталинских репрессий», то многих якобы поразила одна вещь. В зубах у большинства скелетов, сваленных кучами в несколько близко расположенных ям, были зажаты дотлевающие резиновые детские мячики. Остроумное местное начальство оберегающих государственную безопасность органов использовало их вместо кляпов, чтобы ликвидация врагов проходила в тишине и каком-то всё же благообразии.

«Как? Как такое могло случиться и произойти?» — поражались сами с собою и на телевиденье члены общества «Взыскующая память», на общественных началах взявшиеся за расследование преступлений только что официально дискредитированного официального режима.

Вот это-то «как?» кажется мне, откровенно сказать, ещё более поразительным, чем сами мячики.