Евпатий

В шестидесятые, лучшие в Яминске годы один из них, самый большой и тенистый, назывался у народа «Париж», где собирались первые яминские «стиляги», где пели барды и читались стихи; здесь однажды подглядел Илпатеев, как капитан медицинского в КВН Боря Бутлер целовал на лавочке, укрытой сиренью, красивую девушку-китаянку по имени Сюли.

У Вечного огня, венчавшего проход по бесконечной этой аллее с другой стороны, посменно стояли с окаменелыми лицами пионеры.

Имело ли это отношение к «блаженны нищие духом» или, быть может, не имело никакого отношения, и хотелось ещё в ту пору Илпатееву разобраться.

Мы же, как говаривали чтимые им русские летописцы, воротимся ко прежнему.

26

— Господи, — рассмеялась Кармен, — да это же ты, Пашка!

Да, это был он, «Пашка», Павел Александрович Лялюшкин (так с недавней поры его вновь стали звать на службе), тот самый, кого практикантка из пединститута уломала когда-то в школе сыграть в литературном спектакле по Мериме Тореадора; тот, кто ради неё, Кармен, уходил на втором курсе в академ и плавал, дабы расплатиться с сомнительно таинственным её долгом, матросом второй статьи на рефрижераторе в Балтике; тот ничего не желавший знать и видеть Паша, за одно прикосновенье её ладони к щеке не задумавшийся бы прыгнуть когда-то в затянутый болотной ряской парковский карьер.

Дело давнее, мучительнейшее, плотно навеки замурованное и заминированное от любых поползновений извне.

— Господи... — начала она, и, как всегда раньше, как при выходе с тепла на мороз, у него перехватило дыхание.

«Женщина, — попрекнул как-то Пашу Илпатеев, — если понравилась, действует на тебя, Пашка, апокалиптически! Словно смерть за тобой пришла. Это какая ж из них, дур, выдержит подобное?»

Но, правда, сразу как-то и осёкся. От той истории с Кармен, кончившейся тем, чем кончилась, остался и у него, у Илпатеева, на морде пушок.

— А я-то, дура провинциальная, — тараторила, торопясь из последних сил, Кармен совершенно ненатурально, — стою думаю, как без шума и пыли у любимой супруги его умыкнуть, а он, на тебе, сам, собственной персоной явился не запылился, конёк-горбунок!

И вдруг иным, контральтовым, тем самым, «отдающимся в вулканах и арктических гротах» выдохнула:

— Откроется сезам? — Провела белыми длинными пальцами по замковым квадратикам-кнопкам, словно алою маникюрной кровью мазнула. — Али плохо нынче моё дело, товарищ майор?

— Какое дело? — с замершим в гипсовую побелевшую маску лицом грубо спросил Паша. — Какое дело-то? Ты ведь без дела не приехала бы! — И взялся, потянул, забывая про код и кубики, ручку двери.

Она тотчас положила длинные, прохладные свои пальцы на эту его руку.

— Да погоди ты! Ну что ты, в самом деле? Сколько лет, столько зим... Пойдём пройдёмся лучше немножечко туда-сюда. Не съем же я тебя!

— Говори здесь, — упёрся Паша, как только он умел иногда упираться, но слабея уже от её прикосновенья, — тебе ведь н а д о чего-нибудь? Ведь так? Так? — И прямо, зло поглядел ей в самые зрачки.

Нет, она, ясное дело, не выдержала его взгляда, Боже упаси. Она тотчас потупилась, опустила крашеные реснички, но зато, точно спохватившись после коротенькой, вовсе даже и не заметной паузы, застрекотала ещё быстрей.

— Ну пойдём-пойдём-пойдём, Пашечка! Экий ты топтыгин. Ну что — съем я тебя? Проглочу? Поговорим-поболтаем немножечко, и возвернёшься к красавице своей... целеньким... — И голос (о, подлость!) влажнел, окутывал и опутывал снова уже, и рука горела под её пальцами, и заныло, заскулило брошенным сиротиной-щенком сердце, закружилась каруселью гениальная Пашина голова.

Он ещё пуще разозлился на Кармен за «красавицу», но он сдавался — оба они это чувствовали в тот миг и знали. Она-то, Кармен, лучше всех на белом свете ведала, что краше, желаннее её на белом свете... Ха! По крайней-то мере, е м у, Павлу Александровичу Лялюшкину.

27

Лилит уехала, «бросила» его, как говорили соседи и Ямгражданпроект, и Илпатеев то и дело, как ни сопротивлялся и ни бодрил себя, впадал в тоску. По старой холостяцкой привычке он пытался заводить всяческие краткосрочные «романы», но даже те женщины, к которым физически тянуло, для яростного вина блудодеянъя требовали некоего качественного сдвига в пороге чувствительности. Теперь, пережив с Лилит что-то вроде настоящей любви, он как-нибудь должен был не увидеть того, чего не замечать было невозможно — отсутствие присутствия.

Нужно было пить, почти напиваться до фальшивого звона в теле, дабы, умертвив душу, доводить себя до звериной нерассуждающей похоти. А после было плохо, страшно и снились сны.